Тарасов А. Ф.: Некрасов в Карабихе
Грешнево и Гришневцы по архивным данным

ГРЕШНЕВО И ГРЕШНЕВЦЫ. ПО АРХИВНЫМ МАТЕРИАЛАМ

«Судьбе угодно было, что я пользовался крепостным хлебом только до 16 лет, далее я не только никогда не владел крепостными, но, будучи наследником своих отцов, имевших родовые поместья, не был ни одного дня даже владельцем клочка родовой земли. Дело моих братьев сказать со временем, как это вышло», — писал Некрасов в автобиографических набросках незадолго до смерти (XII, 19).

Братья не сказали об этом ни слова. Попробуем сделать это за них мы, рассмотрев заодно хотя бы кратко историю Грешневской усадьбы.

Первым владельцем Грешнова и примыкавших к нему деревень— Василькова, Гогулина и Кошевки — из рода Некрасовых был прадед поэта Алексей Яковлевич Некрасов, получивший в первой половине XVIII века ярославские деревни в приданое за женой Прасковьей Борисовной Нероновой (по другим данным — Полуэктовой). ,

После смерти Алексея Яковлевича (1760) эти деревни перешли по наследству к его сыну, деду поэта, Сергею Алексеевичу Некрасову, проживавшему, как и родитель, в Москве.

Разорившись, Сергей Алексеевич переехал с семьей из Москвы в Грешнево и построил себе усадьбу на костромском конце деревни. По его указанию в середине деревни была выстроена часовня, и Грешнево стало сельцом.

После смерти Сергея Алексеевича (январь 1807) остались дети: Сергей — 21 год, Дмитрий — 20 лет, Алексей (отец поэта) — 18 лет, Елена— 17 лет, Татьяна— 14 лет.¹ Поскольку не все они еще были взрослыми, Сергей Алексеевич завещал до их совершеннолетия управление вотчиной опекуну — советнику Ярославской гражданской палаты Якову Николаевичу Андрианову. Тот забрал наследников к себе в Ярославль, распоряжаясь и имением и судьбами владельцев по своему усмотрению: сыновей вскоре определил в Тамбовский полк, стоявший в ту пору в Костроме, дочерей же долгое время держал при себе.

Через некоторое время Тамбовский полк отправился на Украину, вместе с ним последовали и братья Некрасовы. Алексей Сергеевич в 1807 году получил чин унтер-офицера, в 1810 — прапорщика, в 1816—поручика, в 1819—штабс-капитана, в 1821—капитана...

В 1817 году он женился на дочери украинского помещика Андрея Семеновича Закревского — Елене. Нужно было содержать семью, опекун же ни ему, ни братьям, тоже офицерам, почти ничего не высылал.

В 1821 году, взяв отпуск, братья Некрасовы нагрянули в Ярославль, отобрали имение у опекуна и, полюбовно поделив мужиков между собою, вернулись в полк.

В 1824 году Алексей Сергеевич вышел в отставку в чине майора и вместе с семьей приехал в Грешнево на постоянное житье. Будущему поэту тогда было три года. Алексей Сергеевич занял барский дом на костромском конце села. Вслед за ним вышли в отставку его братья — Сергей и Дмитрий — и тоже поселились в Грешневе. Сергей выстроил себе дом на ярославском конце села, Дмитрий— в Малом Грешневе, примыкавшем к середине села со стороны Волги.

По документам Ярославского архива в 1829 году у Алексея Сергеевича было всего 52 крепостных, у Сергея Сергеевича — 59, у Дмитрия — 50. Если учесть, что из 52 крепостных «мужеска пола» только 23 были взрослыми, 21 имели возраст до 16 лет, а 8 «душ» к 1829 году уже умерли, хотя и числились по ревизским сказкам, то материальные условия, в которых жила семья Некрасовых до отъезда Николая в гимназию, станут для нас ясными. Алексей Сергеевич из всех братьев и сестер оказался самым цепким и долговечным. Он-то и начал постепенно прибирать к своим рукам грешневское имение.

В 1832 году умер Дмитрий. Крепостных и земли его поделили оставшиеся наследники.

В 1834 году по всей России составлялись очередные, восьмые ревизские сказки — составлялась поголовная перепись всех мужиков. Теперь у Алексея Сергеевича оказалось уже 142 «души», в том числе 69 мужских².

И сам поэт незадолго до своей смерти вспоминал, и биографы его пишут о тянувшейся долгие годы судебной тяжбе его отца из-за наследства бывшей крепостной Дарьи (Федоры). В Ярославском архиве хранится и это дело³. История его, напоминающая детектив, столь ярко раскрывает помещичьи нравы того времени и личность самого Алексея Сергеевича, что на ней стоит остановиться поподробнее.

В начале 1810-х годов, когда отец поэта и его братья еще служили в армии, через Грешнево проезжал богатый владимирский помещик Чирков. Одна из грешневских крестьянок — Дарья — так ему понравилась, что он выкупил ее и женился на ней. Тем самым Дарья стала дворянкой. Вскоре Чирков умер, и тысяча душ его перешла в ее распоряжение. Богатую вдову заметил и женился на ней губернский секретарь Певницкий. Неожиданно умирает и Дарья. Поскольку детей у нее не было, почти все наследство ее должно было перейти к родственникам ее — крепостным Некрасовых: Василию Федорову, Ивану и Петру Кузьминым. По закону крепостные не могли владеть живыми душами и должны были в течение шести месяцев кому-то их продать. Новоявленному вдовцу Певницкому упускать такое богатство не хотелось. Скрыв от наследников Дарьи ее смерть, он приехал в Грешнево, предложил свою руку и сердце одной из сестер Некрасовых — Елене, а заодно вместе с нею от имени ее составил фиктивную купчую, по которой якобы она купила у своих крепостных причитающееся им наследство.

«Разбогатевшие» наследники Дарьи, не подозревая о свалившемся на них счастье («получив сполна» без малого 50 тысяч рублей!), продолжали гнуть спины на барщине, а Елена Сергеевна, выйдя замуж за бывшего мужа своей крепостной Дарьи — Певницкого, стала богатой помещицей.

В 1821 году при полюбовном разделе наследства деда поэта все три «счастливца» достались А. С. Некрасову. В 1830 году, узнав о подлоге сестры накануне истечения срока десятилетней давности, Алексей Сергеевич от имени своих крепостных и возбудил дело о возвращении им наследства. Выиграв процесс, он отпустил в 1835 году Василия Федорова, Ивана и Петра Кузьминых на волю, причитающиеся же им земли и крепостных во Владимирской и Симбирской губерниях прибрал себе. Правда, имения были сильно разорены хищническим хозяйничаньем Певницкого, однако Алексей Сергеевич получил солидный куш и из мелкого сразу превратился в среднего помещика.

«Ярославских губернских ведомостях» появилось объявление о продаже с торгов земли в Романо-Борисоглебском уезде, принадлежавшей губернской секретарше Елене Певиицкой по иску «разных лиц и казенного взыскания более 50 тысяч рублей». В 1837 году подобные объявления публиковались еще несколько раз. Отобрав у сестры владимирские имения, Алексей Сергеевич принялся за ярославские и не успокоился до тех пор, пока не отнял у нее последнего мужика, последнюю десятину земли.

В 1848 году умер Сергей Сергеевич...

К концу 1850-х годов Алексей Сергеевич распоряжался родовым грешневским имением уже почти единолично⁴. Вот тогда-то и набралось у него вместе с владимирскими и симбирскими «благоприобретенными», как называл он, имениями около 500 душ, о которых обычно пишут биографы поэта, забывая, что в годы детства его (а это для нас особенно важно) отец его был захудалым мелким помещиком.

Попробуем, пользуясь документами Ярославского архива и некоторыми другими авторитетными источниками, представить себе, что же видел или мог видеть будущий поэт в эти годы в усадьбе отца.

В 1827 году привели из Ярославля дворового Степана Петрова, бежавшего еще в 1813 году, в смутное время войны с Наполеоном. Мужик 14 лет бродил по Руси, добрался даже до Бессарабии (!), где и был пойман. По этапу его доставили в Ярославль, а оттуда — в Грешнево. К этому времени все братья Некрасовы уже обосновались в деревне, сестра Татьяна жила там же, Елена приехала из «благоприобретенного» владимирского имения.

Собрались на семейный совет — что делать со Степаном: все мужики уже поделены, кому его передавать? Алексей Сергеевич предложил соломоново решение: оценить мужика в 600 рублей и отдать ему, а он выплатит братьям и сестрам деньгами части, какие им причитаются по закону. Елена заупрямилась: «Я 800 рублей даю» — и забрала Степана себе. Взять-то взяла, а деньги не платит— она и без того была должна братьям до 18 тысяч — присвоила, пока они на военной службе были.

Три года терпел и ждал Алексей Сергеевич, а в 1830 году на сестру в суд подал. Суд присудил Степана Петрова ему «в потомственное и вечное владение» с условием, что он выплатит остальным владельцам их части из расчета 600 рублей⁵.

И надо же так получиться — три года служил дворовый Елене исправно, а как попал к Алексею Сергеевичу, задурил — не сошлись мужик и барин характерами — забунтовал Степан. Пришлось в тот же год сдать его в солдаты. Ладно бы еще прок какой с того был, так нет — даром отдал, «без зачета»! По закону казна платила за рекрута не старше 35 лет, а Степану уже 38 было.

В 1830 году началась судебная война Алексея Сергеевича с сестрой Еленой из-за наследства Дарьи, о которой уже говорилось. Николай Алексеевич запомнил эту тяжбу. Правда, в воспоминаниях он винит в жульничестве не свою тетку, а «„какого-то покупщика из благородных”, воспользовавшегося неопытностью крестьян и краткостью обязательного для них срока, купившего у них за бесценок эту тысячу душ с землею» (XII, 18).

То ли не знал он истинного положения, то ли не хотел перед смертью выставлять в непривлекательном свете уже умерших своих близких родственников, сейчас сказать трудно.

В 1832 году хоронили Дмитрия Сергеевича, потом опять на семейном совете делили мужиков и земли оставшиеся наследники. Будущему поэту тогда было 11 лет. Осенью его вместе с братом Андреем отправили в Ярославль учиться в гимназию...

В 1834 году при тринадцатилетнем Николае составлялись восьмые ревизские сказки. В хранящихся в Ярославском архиве «сказках» других помещиков, какие мне довелось видеть, крепостные обычно называются по своему имени и имени отца — Иван Петров, Василий Алексеев... Фамилий, как таковых, я не встречал. Не было фамилий и у крепостных дяди поэта, Сергея Сергеевича. А у Алексея Сергеевича половина мужиков —глав семейств (15 из 31), помимо своего имени и имени отца имела еще фамилии, причем многие из них дают характеристику, восходят к кличке, часто иронической, язвительной: Степан Деревягин, Федор Степанов Жулов, Илья Михайлов Карачкин, Петр Андреев Гундерин, Иван Григорьев Сырой...

По-видимому, клички-фамилии эти давал сам Алексей Сергеевич. В этой связи вспоминается «Осенняя скука» Некрасова, герой которой, помещик Ласуков, от скуки забавлялся тем, что не давал ночью спать крепостному мальчику, называя его то Храповицким, то Козыревичем, то Свечкиным.

Хранящиеся в Ярославском архиве Сказки А. С. Некрасова могут служить хорошей иллюстрацией к «Мертвым душам» Гоголя, работу над которыми он начал в том же, 1834 году. В записях А. С. Некрасова можно встретить такое:

Выходит, что все они уже мертвыми при разделе наследства в 1821 году достались Дмитрию Сергеевичу, а после его смерти перешли к Алексею Сергеевичу. Таких «мертвых душ» перешло от Дмитрия к Алексею Сергеевичу 9, да своих набралось 11. Всего получается 20. Чичикову стоило бы заехать к А. С. Некрасову!..

В 1835 году в Ярославле проводились очередные торги на содержание ямщины между Ярославлем и Костромой. Дорога проходила мимо Грешнева, и упустить такой доходный заработок Алексей Сергеевич не мог — он выиграл торги. В начале 1836 года в «Ярославских губернских ведомостях» три раза печатались объявления: «Желающие из гг. проезжающих доехать до Костромы на переменных лошадях в 6 часов за 15 рублей могут во всякое время относиться на Стрелецкой улице в доме г. Немова, против театра, к управляющему г-на Некрасова Максиму Никишину».

До Костромы по левому берегу Волги немногим более шестидесяти верст. Примерно на полпути, в Тимохине, всего в пяти верстах от Грешнева, располагалась станция, где меняли лошадей. Их пригоняли из Грешнева. Очевидно, и в последующие годы, даже после 1847, когда Алексей Сергеевич попал под суд за то, что избил тимохинского станционного смотрителя, он продолжал держать ямщину: объявление о «вольной гоньбе», аналогичное приведенному выше, было напечатано в «Ведомостях» 1 января 1848 года, правда, цена была иная: «по 8 копеек, полагая на ассигнации, с лошади за версту».

Через год, в 1837 году, Алексей Сергеевич добавил к ямщине более доходную и выгодную службу: 19 мая 1837 года он вступил в должность исправника земского суда. Вот здесь-то уж он душеньку свою потешил вволю — служба пришлась ему по характеру. И пятнадцатилетний Николай был при том свидетелем. Он с июля прекратил занятия и последний год до самого отъезда в Петербург не учился. Отец «любил часто скуки ради брать сына Николая в разъезды по делам службы; таким образом, мальчик 12—13 лет присутствовал при различных сценах народной жизни, при следствиях, при вскрытии трупов, а иногда и при расправах в нравах прежнего времени», — писал позднее М. М. Стасюлевич, вспоминая рассказы поэта о своем детстве. Правда, Николаю тогда было на три-четыре года побольше и грамоту он знал намного лучше отца — не исключено, что Алексей Сергеевич заставлял сына вести бумаги и брал не «скуки ради», а в качестве секретаря.

Нетрудно представить себе, каких сцен насмотрелся впечатлительный юноша во время этих поездок.

Суд приехал... допросы... тошнехонько!

— напишет он потом в стихотворении «Похороны», а в главе «Демушка» поэмы «Кому на Руси жить хорошо» нарисует страшную по своей беспощадности картину следствия о смерти мальчика:

... Становой
По горнице похаживал,
Как зверь в лесу порыкивал...
«Эй! женка! состояла ты
С крестьянином Савелием
В сожительстве? Винись!»

«Обидно, барин, шутите!
Жена я мужу честная,
А старику Савелию
Сто лет... Чай, знаешь сам?»
Как в стойле конь подкованный
Затопал; о кленовый стол
Ударил кулаком:
«Молчать! Не по согласью ли
С крестьянином Савелием
Убила ты дитя?..» (III, 273).

Разумеется, художественный образ нельзя отождествлять с реальными событиями, и сказать, что именно такую сцену видел юный Некрасов, мы не можем, однако поведение станового — в духе Алексея Сергеевича. Будучи не всесильным исправником, а только содержателем ямщины, он в Тимохине «схватил смотрителя Хабарова за ворот, бил по лицу кулаками» — это уже документ⁷.

Недолго довелось Алексею Сергеевичу «порыкать» по уезду. Через несколько месяцев после отъезда сына в Петербург, в январе 1839 года, состоялись очередные дворянские выборы. Алексей Сергеевич первым выставил свою кандидатуру на должность исправника. Кроме него было еще три кандидата. Видимо, за полтора года службы он так «поусердствовал», что уездное дворянство «прокатило его на вороных»: за его кандидатуру проголосовало только 8 человек, против — 20. На том дворянская служба его и кончилась. Она вся протекала при жизни юного поэта в деревне.

Наше представление об отце и его роли в грешневской жизни поэта будет неполным, если мы умолчим об отношении Алексея Сергеевича к своей жене, Елене Андреевне. И здесь, к сожалению, в литературе не все верно.

Алексей Сергеевич любил прихвастнуть. Это от него пошла легенда о польском происхождении матери поэта: дочь польского богача, вельможи прямо с бала увез и тайно повенчался с ней. Он твердил эту легенду так часто и так усердно, что, кажется, сам поверил в нее и почти убедил в ней своих детей.

«Бывая особенно часто в Варшаве и иногда квартируя поблизости, он влюбился в дочь Закревского — о согласии родителей, игравших там видную роль, нечего было и думать. Армейский офицер, едва грамотный, и дочь богатого пана богача — красавица, образованная певица с удивительным голосом... Отец увез ее прямо с бала, обвенчался по дороге в свой полк — и судьба его была решена» (XII, 15), — продиктует поэт незадолго до своей смерти брату Константину. Примерно в это же время он будет писать поэму «Мать»:

Позор! позор! мы басня всей Варшавы.
Ты, чьей руки М. М. искал, как славы.
В кого N. N. влюбился не шутя,
Ты увлеклась армейским офицером,
Ты увлеклась красивым дикарем... (II, 418—419) —

уезда, украинцем, был ее отец; и венчались они не тайно, а с согласия родителей невесты в Юзвинской церкви в имении отца... Все это установили наши советские исследователи по документам⁸. До революции и в первые годы после нее утверждение о польском происхождении матери поэта было общепринятым. Такова сила некрасовских стихов. Их читали все—и романтический ореол, созданный поэтом вокруг одинокой страдалицы, терзаемой невеждой, покорил, заставил поверить в легенду. Стихи эти перекликались с другими, посвященными матери — «Родиной», «Псовой охотой», «Несчастными», «Рыцарем на час»... В них она тоже одинока, гоже страдает, тоже чиста и светла. Этот образ сопровождал поэта всю жизнь, к нему привыкли, его полюбили. И новый штрих — о польском происхождении матери — приняли за действительный факт.

Однако у нас есть основание считать, что Некрасов знал истинное положение. В 1873 году умерла его тетка Анна, сестра Елены Андреевны, вышедшая замуж за Бирара. Ее племянник Маслов разыскал Некрасова и предложил вместе хлопотать о получении наследства. Таким образом, если предположить, что раньше Николай Алексеевич не знал всех родственников матери и их происхождение, то после встречи с Масловым это стало известно. 2 декабря 1873 года он писал брату Федору в Карабиху: «... Лев Маслов наш двоюродный брат, т. е. не сын г-жи Бирар, а племянник, т. е. сын третьей сестры нашей матери Ефросиньи. Одним словом, сестры вышли за Некрасова, Бирара, Носачевского, Маслова... Прилагаю при сем письмо отца Льва Маслова, с которым я точно когда-то вел переписку...» (XI, 279-280) — и предложил Константину брать доверенность и ехать в Одессу, где жила Бирар, чтобы предъявить свои права ⁹.

Очевидно, легенда о польском происхождении больше подходила к образу одинокой страдалицы, усиливала трагичность ее положения — не только муж не понимает, но и окружение чужое... Во всяком случае, так получилось, и виновник всего этого прежде всего Алексей Сергеевич, скрывший от детей истинную историю своей жены и женитьбы на ней.

В грешневской жизни поэта Елена Андреевна сыграла исключительную роль, преувеличить которую трудно. И положение ее в Грешневе было действительно трагичным: вдали от родных (хотя живут они и не в Польше, но тоже далеко — на Украине), под властью грубого, самолюбивого, ни с кем не считавшегося мужа («И только тот один, кто всех собой давил, свободно и дышал и действовал и жил...»), в окружении псарей и забитой, запуганной дворни, в полном одиночестве (с соседями не общались, дети были малы) — такой запомнил ее юный поэт перед отъездом в Петербург, такой и станет она прорисовываться в его стихах.

году — через шестьдесят лет после ее смерти. Они-то, эти воспоминания, вместе со стихами поэта и стали для нас почти единственным источником сведений о ней. Однако и то, и другое некрасоведы использовали недостаточно критически и местами сгустили краски. Причем, чем дальше отодвигались события, тем краски сгущались все гуще и гуще. Сопоставляя записи крестьянских рассказов разных лет, можно проследить, как реальное преображалось, перерастало в легенду.

Первым посетивший Грешнево Ф. Смирнов застал там в 1901 году еще живым старожила Э. М. Торчина в возрасте 82 лет и написал в брошюре, вышедшей в 1902 году: «Только самый старый человек в деревне, крестьянин Эраст Максимович Торчин <...> сохранил о старой барыне смутное воспоминание как о существе хрупком, худеньком, нежном.

— Добрая была барыня, часто упрашивала мужа простить, если он кого хотел высечь.

Муж иногда слушался ее, иногда возражал: «Нет, ведь сама себя раба бьет», или «Если бы на крапиву не мороз, она и зимой бы жглась», или, наконец, какой-нибудь другой поучительной сентенцией и делал свое...»

Будучи старостой у А. С. Некрасова, Торчин чаще других бывал в доме Некрасовых и лучше знал действительное положение. Ни о каких «страстях» в отношении отца поэта к своей жене ни Торчин, ни другие крестьяне Ф. Смирнову не говорили, да и самому помещику Торчин дал нейтральную оценку:

— Барина Алексея Сергеевича больно-то худо не помянешь, да и хорошим-то нечем...

«Если мы вспомним еще характеристику А. С. Некрасова в поэме «Мать», — пишет Ф. Смирнов, —

Ты увлеклась красивым дикарем...
Не спорю, он приличен по манерам,
Природный ум я замечала в нем,

Умеет ли он имя подписать?—(II, 418—419) —

то мы получим понятие об А. С. Некрасове как о самом обыкновенном представителе старого времени и той «гордящейся невежеством среды», которая «попрала все разумное ногами». Только особенные качества ума и сердца давали возможность победить растлевающее влияние крепостного права. А. С. Некрасов ими не обладал, но отнюдь не был извергом, и даже не лишен хороших качеств, что доказывается уже тем, что он способен был подчиняться влиянию жены. Семейный деспотизм, от которого страдала семья Некрасовых, будучи отражением крепостного права, был обычным явлением того времени»¹⁰.

Побывавшая в Грешневе через год, в 1902 году, П. Путилова тоже ничего особенно страшного от крестьян не слышала. Со слов того же Торчина записала: «А. С. Некрасов не позволял детям сходиться с деревенскими детьми, мать же часто отпускала их в деревню, когда отец уезжал, но только услышит рог охотников, как уже посылает девушку, чтобы скорее шли дети...»^11.

В 1913 году молодой в ту пору некрасовед В. Е. Евгеньев-Максимов Эраста Торчина уже не застал в живых, однако наслушался от других старожилов всевозможных преданий «легендарного характера, причем, насколько нам удалось установить, не всегда легендарных» ^12.

«Жил тут у нас в Грешневе один старичок древний. Эраст Максимович Торчин, годов пять как помер. Любил он заходить в «Раздолье^»13, ну за стаканчиком чайку, бывало, разговорится, да про господ и почнет рассказывать...»

Записанный П. Путиловой фрагмент теперь звучит так: «Вот из чего у них ссора-то постоянно выходила: старший-то сын Коля, значит, больно любил с крестьянскими ребятишками играть, отец не позволял, а мать покрывала; чуть услышит, что муж с охоты возвращается, бежит в сад к Коле, чтобы не застал его барин врасплох. Наши-то ребятишки сейчас за забор, в деревню, а Колю барыня отведет. Ну а в барской дворне наушники были, — сейчас же барину и доложат обо всем. Разъярится он и привяжет жену в наказание к липе, строго-настрого запретит давать ей пить, а сам опять уедет на охоту. Коле-то жалко матери станет, по его же вине пострадала, придет к ней, к привязанной-то, принесет воды стакан. Не мало ему за это от отцовской плетки попадало...»

«за чашечкой чайку» (а может, и покрепче чего) да еще в передаче хозяина трактира, заинтересованного в развлечении посетителя, и, быть может, добавившего что-то от себя, получился целый рассказ о помещике-изверге, привязывавшем жену к липе и поровшем сына плетью за принесенный ей стакан воды.

Для проверки легенды исследователь спросил «последнего из живых дворовых» Сергея Полянина (привезенного в Грешнево в 1852 году, через 11 лет после смерти матери поэта — А. Т.): «Не знает ли он чего о привязывании Елены Андреевны к липе, Полянин задумался на минуту, а затем, тяжело вздохнув, сказал: «Было, кажется, и это...»

Что же еще мог сказать Полянин на такой «наводящий» вопрос?

Если В. Е. Евгеньев-Максимов предупреждает о «легендарном характере» записанного, хотя и оговаривается, что не все в нем легендарно, то вслед за ним целый ряд биографов Некрасова уже принимает эту запись как факт — без всяких оговорок¹⁴.

Легенды создаются не только простым народом, но и самими исследователями, причем в подкрепление приводятся рукописи и документы. Много сделавший для публикации и изучения наследия Н. А. Некрасова К. И. Чуковский, останавливаясь на детстве поэта, писал в 1926 году:

«Всякий раз, говоря об отце, Некрасов говорит о каком-то «разврате», «пороке», но всегда глухо, намеками:

Вокруг меня кипел разврат волною грязной

или:

Текла среди... разврата грязного...

Определеннее он никогда не высказывался. Как должна была страдать от этой грязи его мать! Хотя Некрасов на смертном одре и свидетельствует, что «гнусный сластолюбец»

Разнузданной свободы
До роковой черты не доводил,

о (курсив мой — Л. Т.), что гнусный сластолюбец постоянно переступал эту «роковую черту» и что именно в этом заключалось страдание его болезненной, вечно беременной¹⁵ жены. Эти источники теперь перед нами. До сих пор они были неизвестны читателям. Я случайно наткнулся на них, разбирая бумаги Некрасова <...> Сбоку на полях написано неразборчивым почерком:

Чай нехорош... и чашку опрокинул,

И ей чай сделать. Аграфена

и ниже еще четыре строки:

Вдруг отец
Сказал: садись — и села Аграфена...

На мать мою...

Так вот о чем эти рыдания поэта при одном только упоминании о матери: ему, маленькому, довелось увидеть, как его любимый человек у нее на глазах ласкает другую женщину, которая, торжествуя над своей соперницей, победоносно глядит на отвергнутую! Этого Некрасов не забыл на всю жизнь.

В стихах, посвященных матери, он не раз намекал на это, но только здесь, в этих семи забракованных строчках, случайно уцелевших на полях черновика, рассказывает без обиняков, в чем дело. И есть в этой рукописи смутное указание на то, что его отец у него на глазах (и, может быть, на глазах любовницы) бил его мать!

На полях рукописи, в стороне от текста, на верху страницы написано:

«А... ты еще и рассуждать!» И снова
Удар линейкой..» ¹⁶

«Однажды он ввел к себе в дом крепостную любовницу и потребовал, чтобы Елена Андреевна угощала ее. Та отказалась. И он побил ее в присутствии сына» — напишет во вступительной статье к стихам Некрасова К. И. Чуковский через десять лет уже без всяких оговорок¹⁷.

Признанный исследователь, большой мастер литературы так убедительно обыграл найденные им полуистлевшие наброски стихов поэта, что его толкование их приняли все некрасоведы. А. В. Попов даже внес уточнение во времени: Аграфена «могла появиться в гареме его отца» около 1835 года, когда Некрасов не посещал гимназию, или в холодное время 1837/38 года ^18.

Увы, в 1835 году Аграфене было одиннадцать лет!

— дочь Федора Степанова Жулова из Кошевки. Ей тогда было 10 лет ^19. Чтобы проверить, нет ли ошибки, посмотрим в «сказки» за 1850 год. По ним Аграфене 26 лет (как и должно быть!). Она числится уже по деревне Васильково, куда вышла замуж за Анемподиста Петрова, умершего в 1840 году²⁰.

— семнадцать. Не могла она хозяйничать в доме при живой матери поэта, тем более в бытность его в Грешневе. Этого «греха» на совести Алексея Сергеевича нет. Об этом, кстати, говорили и все опрошенные крестьяне. Иное дело — «шалости» в обращении с крепостными душами «женска пола». Здесь он не уступал многим помещикам. Это считалось в порядке вещей, и наверняка о его «забавах» жена знала.

Трагедия матери поэта не столько в крайностях поведения отца, сколько в типических условиях помещичьей жизни тех лет. И Некрасов, как поэт нового демократического направления, выступающего против крепостного угнетения людей, первым почувствовал это и откликнулся на эту трагедию страстными стихами.

Время неумолимо. За сто с лишним лет по местам, где родилась и жила Елена Андреевна до отъезда в Грешнево, несколько раз прокатилась война. Каких-либо документов о ней там сейчас не найти.

несколько стульев и зеркало из Грешневской усадьбы. Может быть, когда-то в него смотрелась она...

В Ярославском архиве мне удалось разыскать единственный документ, подписанный ее рукой. К ревизским сказкам Алексея Сергеевича за 1834 год приложен листок на единственную крепостную — «девку Катерину Андрееву», принадлежавшую «помещице Елене Андреевой дочери, жене Некрасовой». «Сказка» эта написана женской рукой («сказки» на крепостных Алексея Сергеевича писаны другим почерком) и имеет внизу подпись: «К сей ревизской сказке майорша Елена Андреева дочь, жена Некрасова руку приложила»²¹. Пока это — единственный подлинный документ-автограф матери поэта.

По ревизской сказке Катерине 28 лет. Следовательно, в момент отъезда с Украины было 18. Очевидно, эту девушку и отправили с Еленой Андреевной ее родители, наказав служить и оберегать ее. Какую роль играла Катерина в жизни Елены Андреевны, как сложилась ее судьба после смерти хозяйки, мы не знаем. В ревизских сказках Алексея Сергеевича, составленных после смерти жены, в 1850 году, ее имени нет. Скорее всего, как это и должно быть по тогдашним законам, Катерина вернулась на Украину к родителям Елены Андреевны с печальной вестью о ее ранней кончине.

Если документы архива в какой-то мере смягчают вину Алексея Сергеевича перед женой и детьми, снимают с него «грех», приписанный ему К. И. Чуковским, то другие материалы неопровержимо добавляют страшные своей повседневностью факты его обращения с крепостными.

— «прошение дворовой девки Натальи Андреевой» на А. С. Некрасова. Существо его в следующем: с малолетства она вместе с родителями принадлежала деду поэта, Сергею Алексеевичу. После смерти его, при разделе наследства в 1821 году, родители ее достались Татьяне Сергеевне, а она с братом Дмитрием — Елене Певницкой. В 1836 году брат Дмитрий по суду и торгу от Елены перешел к Алексею Сергеевичу, а ее — Наталью — при составлении ревизских сказок в 1834 году пропустили, забыли записать. В связи с этим она не попала и в список крестьян, перешедших по суду к новому хозяину. Разбогатевшая Елена Певницкая жила с мужем во Владимирской губернии и в ней не нуждалась—проживала «нигде не значащаяся» Наталья у родителей, принадлежавших Татьяне Сергеевне. Несмотря на это Алексей Сергеевич заставил ее работать на себя, и она в марте 1836 года «к нему явилась и все годы в должном повиновении находилась». Однако помещик заставлял ее выполнять работы, которые ей были не по силам. 13 июня 1838 года он принуждал ее мыть кухню, она же «по болезненному состоянию своему прежней помещицей Певннцкой была освобождена от таких работ»—и сказала ему об этом. Тогда он, несмотря на болезнь, «начал бить по голове и, сбив с ног, топтать ногами и до того сие производил, что я находилась не знаю сколько времени в беспамятстве...»

Крестьянка просит губернатора «даровать ей свободу» от А. С. Некрасова (в списках-то купленных ее нет!) и избавить от его побоев. Разумеется, на побои никто внимания не обратил (дело обычное!), а вот без помещика девка быть не могла: «ошибку» исправили — включили ее в списки крепостных А. С. Некрасова²².

Еще более страшный документ касается ее брата и относится к 1842 году. Это—«дело о дворовых людях помещика Алексея Некрасова сельца Грешнева — Дмитрии Андрееве и Иване Егорове по подозрению в краже разного господского имущества и о порезании первым самопроизвольно себе горла»²³.

В июле 1842 года, через год после смерти жены, Алексей Сергеевич отправился на несколько дней в Кострому. Поскольку ни жены, ни детей дома не было, он оставил дом на попечение дворового Ивана Егорова. Ночью из дома украли сундук с барским добром (серебро, одежда). Его нашли разломанным и пустым в саду. Староста кинулся искать воров, пересчитал всех мужиков — нет дворового Дмитрия Андреева. А он и раньше был на руку нечист. К вечеру его нашли на берегу Волги, в Диево-Городище у кабака. При нем оказались новые плисовые шаровары и бритва, украденные у соседа, тоже крепостного А. С. Некрасова. Барского добра при нем не было. Беглеца привели в Грешнево, посадили на цепь в кухне (была такая специально для следствия и наказания). Приехал Алексей Сергеевич — начался суд. На шею дворовому накинули петлю из ременных вожжей. Концами вожжей связали руки за спиной. Посыпались удары кулаками по лицу, а когда мужик свалился на пол — каблуки в ход пошли. Тоже по лицу. Принесли охапку палок для наказания...

Не выдержал мужик, взмолился: «Подожди, батюшка барин, отложи наказание до завтра, авось пропажа найдется». Наказание приостановили, а мужика снова посадили на цепь. Вместе с ним посадили и дворового Ивана Егорова, которому было поручено хранить господский дом — не он ли помогал. На ночь обвиняемым руки развязали. Прошла ночь, а пропажа не нашлась. Видимо, обвиняемые барского добра не брали, а настоящий вор не явился. Чувствуя, что расправы не миновать (а попадало уже не раз!), Дмитрий Андреев в отчаянии схватил лежавший в печурке нож и располосовал себе горло. К счастью, рана была не смертельной. То ли лекарь оказался поблизости, то ли в город успели довезти — зашил лекарь рану на горле и отправил в больницу. А раз попал в больницу, дело получило огласку.

том, что у Дмитрия Андреева «на шее пониже гортанного хряща общие покровы поперечно разрезаны длиною слишком на вершок, самое дыхательное горло порезано соответственно ране слишком за половину, на левой скуле имеется ссадина кожи затекшая длиною с вершок, а шириной в 3 линии, которая также произошла не иначе, как от действия наружного касания» (каблуки Алексея Сергеевича). В деле, как положено,— показания свидетелей и обвиняемых (суть их изложена выше).

Дело тянулось с 1842 по 1846 год. Острота его пропала. Гроза над Алексеем Сергеевичем миновала. Лишаться мужиков жалко, да и вину их не докажешь. Алексей Сергеевич послал в суд хорошую характеристику на обвиняемых. Суд наказания им не определил, оставив их «в сильном подозрении». За кражу у соседа плисовых штанов и бритвы Дмитрию пришлось отсидеть в «работном доме» 15 дней. А за великий грех — попытку лишить себя жизни — его еще духовному суду предали.

Так и закончилась эта история. На 21 листе сухого судебного дела во всей страшной повседневности раскрылась перед нами картина грешневской жизни — с необузданным помещиком, развращенной, забитой до отчаяния дворней, с зуботычинами, цепями и «прелюбодеяниями» (о фактах разврата среди дворовых, вскрытых при следствии, я не говорил).

Не попади мужик в больницу, мы бы не узнали ни слова об этом событии. Кто скажет, сколько подобных сцен кануло в Лету, прошло для нас без следа? Сколько подобных сцен наблюдал будущий поэт еще мальчиком за четырнадцать лет грешневской жизни? Капля за каплей они оседали в глубине души его. Вместе с тетрадью романтических стихов — своеобразной формой протеста против грязной действительности—он бессознательно увезет их с собой в Петербург. Но страшная действительность встретила его и там — в подвалах, на чердаках, где ютилась беднота. Поэт бросил романтику и стал писать стихи «эгоистические» (выражение самого Некрасова), поставив себе задачу во что бы то ни стало вырваться из засасывавшей его нищеты...

В 1841 году молодого поэта позвали в Грешнево: выходила замуж старшая сестра Елизавета. Он спешил на свадьбу, а попал к свежей могиле матери. Что с ней случилось, мы не знаем. Вероятно, была здорова, если затевалась свадьба. Умерла неожиданно. Ее смерть очищающей грозой прошла над Грешневым, на время примирила отца с сыном. Поэт прожил в Грешневе и Ярославле с начала августа до поздней осени 1841 года. И мать незримо присутствовала во всем — в вещах, в разговорах, поступках людей, в режиме дня: никто не смел нарушить установленный при ней порядок. И поэт не почувствовал еще вполне всей глубины, всей непоправимости ее утраты.

ради которых стоит жить и бороться.

Поэт вновь едет на родину. Невеселыми «деревенскими новостями» встречает его Грешнево.

К могиле матери прибавилась могила сестры Елизаветы, умершей через год после злополучной свадьбы.

«дело» закончится в следующем году)^24.

В доме вовсю распоряжается «домоправительница» Аграфена, перекроившая постепенно жизнь на свой лад. Ей уже 21 год. Помыкавшись года три один, без жены и детей, Алексей Сергеевич махнул на все рукой и ввел Аграфену в дом «хозяйкой». И теперь все — от расстановки мебели до режима дня — стало иным.

«молодому барину», заискивает перед ним, но это еще больше раздражает его, напоминает о матери. Теперь-то ее утрату он почувствовал вполне.

Очевидно, в этот приезд во время охоты, пригласив на нее сына, на глазах у него, Алексей Сергеевич избил арапником псаря, упустившего зверя. (Сестра, вспоминая об этом, год не указывает, а пишет: «в первые годы». Первый приезд отпадает, иначе так бы и было сказано — «в первый год». Третий раз Николай Алексеевич заезжал в 1853 году, когда уже избрал для себя другой вид охоты — с ружьем и собакой в сопровождении кого-либо из крестьян или в одиночку, в псовых охотах он почти не участвовал, да и в Грешневе. был проездом)...

Каких-либо документальных следов от этой поездки в Грешнево мы не имеем. Только на основании косвенных данных исследователи относят ее па август — сентябрь 1845 года²⁵: если во время первой поездки, в 1841 году, Некрасов написал четыре письма, то сейчас, имея более широкий круг друзей, не отправил ни одного. Если в 1841 году он полон творческих планов — пишет водевиль, работает над повестью, обещает Ф. А. Кони статью о ярославской литературе, о концерте — то на этот раз не создает ничего.

В это время поэт стоял накануне решительного поворота. Стихи «эгоистические», водевили, легковесная проза его уже не удовлетворяют. Под влиянием Белинского, бесед с Герценом, у которого только что побывал²⁶ — все окружающее проверяется критерием активного гуманизма. И первым этой проверке подвергается близкое с детства — все то, что до сих пор принималось бессознательно, как неизбежное, ибо нечего ему было противопоставить (заметим, что до сих пор ни в одном произведении поэт открыто не выступал против отца своего; идеологического водораздела, если можно так выразиться, между ними проведено еще не было, по крайней мере публично).

Увиденные поэтом «деревенские новости» в совокупности своей подобно вспышке грозового разряда ярким светом осветили и прошлую и настоящую грешневскую жизнь, помогли поэту вдруг прозреть (это «вдруг» готовилось давно), ясно увидеть и оценить отца своего, сущность крепостничества вообще. И не через чужое, постороннее, а через свое горе, через судьбы дорогих для него людей.

Уезжая из Грешнева, поэт бросает по адресу отчего дома гневные слова:

И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,

Разврата грязного и мелкого тиранства;
Где рой подавленных и трепетных рабов
Завидовал житью последних барских псов,
Где было суждено мне божий свет увидеть,

И поэт шлет отчему дому проклятие:

И с отвращением кругом кидая взор
С отрадой вижу я, что срублен темный бор —
—

Понурив голову над высохшим ручьем,
И набок валится пустой и мрачный дом,
Где вторил звону чаш и гласу ликований
Глухой и вечный гул подавленных страданий,

Свободно и дышал, и действовал, и жил...

Стихотворение «Родина» относится исследователями к 1846 году. В автобиографических набросках поэт указал, что начало стихотворения читал Белинскому «около 1844 года» (XII, 13). Это «около» было после возвращения из Грешнtва.

Стихи сложились не сразу. Он вынашивал их не один день. И на протяжении всего этого времени Грешнево, увиденное им в последний раз, стояло перед его глазами. Вслед за «Родиной» или одновременно с нею поэт пишет «В дороге» и «Псовую охоту». И хотя стихи написаны в ином ключе, авторская позиция скрыта в них за внешним беспристрастием, все три стихотворения согревает одно дыхание, один порыв. Поэт нашел свою тему, свое место, свой стих. Как это часто бывает у молодых, начинающих поэтов, стихи получились автобиографичными, своя, лично им пережитая боль лежит в них на поверхности. Но в том-то и сила настоящего таланта, что за этой личной болью, личной трагедией стоит трагедия и боль всей мыслящей, ищущей, страдающей России.

Потом, по мере развития таланта и сознания Некрасова, общее горе, общая трагедия станут все громче звучать в его стихах. А найденная им лиричность — умение провести эту общую боль через свое сердце — сохранится на всю жизнь.

«В произведениях моей ранней молодости встречаются стихи, в которых я желчно и резко отзывался о своем отце. Это было несправедливо, вытекало из юношеского сознания, что отец мой крепостник, а я либеральный поэт. Но чем же другим мог быть тогда мой отец? — я побивал не крепостное право, а его лично, тогда как разница между нами была собственно во времени. Иное дело личные черты моего отца, его характер, его семейные отношения — тут я очень рано осознал свое право и не отказываюсь ни от чего, что мною напечатано в этом отношении» (XII, 20).

Читая сейчас эти стихи, мы не видим в них какой-то позы, мелочного противопоставления Николая — Алексею, сына — отцу. Это поднимающаяся на Руси новая общественная сила — разночинная интеллигенция — устами Некрасова бросает проклятие, предъявляет счет крепостничеству. Но слова эти лишний раз подтверждают нам автобиографичность его первых стихов.

Дальнейшие поездки поэта в Грешнево рассмотрены в начале нашей книги. Верный своему характеру, Алексей Сергеевич властвовал в усадьбе до самой реформы 1861 года. Правда, последние годы перед ней он большую часть жизни проводил в Ярославле, купив там хороший дом. В деревню наезжал только временами поохотиться да навести порядки. Человеком он был предприимчивым, с хозяйственной хваткой: и ямщину держал, и каретную мастерскую, и оркестр крепостных музыкантов, которых сдавал напрокат «за сходную цену». В «Ярославских губернских ведомостях» часто можно было прочесть объявления о продаваемых им «по случаю» каретах и других его коммерческих предприятиях. Люди его хватки и после реформы не пропали, быстро приспособились к новым условиям. И Алексея Сергеевича манифест от 19 февраля 1861 года поразил не столько материально, сколько морально: всю жизнь был бесконтрольным властелином своих крепостных, а теперь и руку на мужика не подними...

За уходящее прошлое Алексей Сергеевич цеплялся всеми силами, составление уставной грамоты всячески задерживал, когда же мировой посредник Калачов осенью 1862 года своей властью составил ее, помещик заболел. Это был удар, доконавший его. А первым ударом был пожар, спаливший господский дом и большинство других строений еще летом.

«... Дом.... сгорел, говорят, в ясную погоду при тихом ветре, так что липы, посаженные матерью в 6-ти шагах от балкона, только закоптились среди белого дня. «Ведра воды не было вылито», — сказала мне одна баба! «Воля божия», — сказал на вопрос мой кр[естьянин] не без добродушной усмешки» (XII, 16), — вспоминал Николай Алексеевич.

— Николаю и Федору. Константина он лишил наследства еще в 1850-е годы, когда тот без согласия родителя женился на ярославской мещанке.

В помещичьих семьях, хоть и не часто, но бывали подобные браки. В большинстве случаев родители потом прощали своих легкомысленных сынков. Алексей Сергеевич выдержал характер до конца. В его завещании поименованы все — не только законные дети и родственники, но и «домоправительница-экономка» Аграфена, и «временно-обязанная дворовая девка Елена Петрова», и внебрачная дочь от другой крепостной — «мещанская девица Александра Иванова», — всем что-то досталось. Имя родного сына Константина в завещании отсутствует.

Николай Алексеевич, как мы помним, от своей доли грешневского наследства отказался, подписав на нее в 1872 году дарственную Федору. Федор Алексеевич сразу же нашел родовому наследтству достойное применение.

Усадьба стояла на краю деревни, мимо проходила большая дорога— место бойкое. В уцелевшем от пожара каменном здании «музыкантской», в котором ранее проживали крепостные музыканты, Федор открыл чайную «Раздолье», а позднее продал ее вместе с оставшимися после надела крестьян землями купцу Титову...

Так и закончилась без малого столетняя история Грешневской усадьбы рода Некрасовых.

1 Три старших брата — Василий, Александр и Павел — еще при жизни Сергея Алексеевича были определены на военную службу и не вернулись с войны.

2. ГАЯО, ф. 100, оп. 8, д. 1411, лл. 631—651.

3. ГАЯО, ф. 196, on. 1, д. 1543—1544. В воспоминаниях Некрасова и литературе о нем Дарья ошибочно названа Федорой. В деле упоминается и Федора — дальняя родственница Дарьи, жившая в Ярославле. Вместе с братьями она оказалась в числе наследников, «продавших» имение и «получивших» за него деньги.

4. При проведении реформы в 1861 году у второй сестры его, Т. А. Алтуфьевой, было 19 душ крепостных. См.: ЦЕЛА, ф. 338, on. 1, д. 228.

6. 6 ГАЯ О, ф. 100, оп. 8, д. 1411, лл. 631—651.

7. ЦГЛА, ф. 338, on. 1, д. 117. Судебное дело это, возбужденное против А. С. Некрасова почтмейстером Жадовским, тянулось 10 лет и было прекращено в 1858 году.

8. См.: Ащукин Н. С. Летопись жизни и творчества Н. А. Некрасова. М.: Academia, 1935, с. 20; Евгеньев-Максимов В. Е. Жизнь и деятельность Н. А. Некрасова: В 3 т. М.: Гослитиздат, 1953, с. 64—' 76; Жданов В. Некрасов. М.: Молодая гвардия, 1971, с. 7—8.

9. Решение Одесского суда состоялось только 21 сентября 1876 г. см. ГБЛ, ф. 195, д. 5769.

—18.

11. Путилова П. Воспоминания крестьян о поэте и его родных.— Северный край, 27 декабря, 1902. № 340.

12. Евгеньев В. Николай Алексеевич Некрасов. М., 1914, с. 30.

13. Чайная-распивочная, устроенная Ф. А. Некрасовым в уцелевшем здании усадьбы — «музыкантской» — и проданная Титову.

14. Например: Попов А. В. Н. А. Некрасов и Ярославская область.— В кн.: Некрасов Н. А. Избранные стихотворения. М.; Ярославль, 1937, с. 79.

16. Чуковский К. Некрасов. Статьи и материалы. Л., 1926, с. 320—322.

17. Некрасов Н. А. Сочинения. Л., 1937, с. 25.

18. Попов А. В. Некрасов и Ярославская область. — В кн.: Некрасов Н. А. Избранные стихотворения. М.; Ярославль, 1937, с. 78.

19. ГАЯО, ф. 100, оп. 8, д. 1411, л. 645.

22. ГАЯО, ф. 79, оп. 9, д. 37.

23. ГАЯО, ф. 150, т. 8, д. 5095.

24. По ревизским сказкам А. С. Некрасова за 1850 год можно проследить за дальнейшей судьбой обвиняемых: Иван Егоров был сдан в солдаты (подальше от себя!), против фамилии Дмитрия Андреева стоит пометка карандашом — «в бегах». ЦГЛА, ф. 338, on. 1, д. 227.

— В кн.: Некрасов и Ярославский край. Ярославль, 1953, с. 114.

26 Герцен А. И. Полн. собр. соч. и писем: В 22 т. II ч. 1919—1925, т, 4, с. 186..