Глава 10
О СЕБЕ И РОДИНЕ
«... В моем флигеле... ранее июня жить нельзя — сыро да и тесно», — писал Некрасов в Карабиху в мае 1873 года и просил брата соединить флигель с домом «хорошим деревянным строением с хорошими печами»— «что бы... приступить теперь же к постройке?» (XI, 254).
Федор Алексеевич пристройки не сделал.
Возможно, по этой причине лето 1874 года Николай Алексеевич распланировал так, чтобы май прожить в Чудовской Луке, под Петербургом, а «в первых числах июня» тронуться в Карабиху. Об этом он известил брата 25 апреля (XI, 318).
Так бы, вероятно, и получилось, если бы министр внутренних дел 17 мая не запретил пятый номер «Отечественных записок». Далеко уезжать от столицы стало нельзя, и Некрасов все лето провел в Чудовской Луке: «Я должен был приложить личное внимание к каждой книжке», — объяснил поэт брату перемену. Из Карабихи делать это было трудно.
Жил под Петербургом, а в стихах — опять родные ярославские места:
Сгорело ты, гнездо моих отцов!
Мой сад заглох, мой дом бесследно сгинул,
Но я реки любимой не покинул.
Вблизи ее песчаных берегов
Я и теперь на лето укрываюсь
И, отдохнув, в столицу возвращаюсь
С запасом сил и ворохом стихов... (II, 364).
На этот раз эпос потеснила лирика, и лирика, как мы увидим, остросовременная. Стихи этого года полны раздумий поэта — о себе и родине.
В стихотворении «Уныние», начало которого мы только что привели, вспоминая сгоревший отцовский дом в Грешневе и свой приезд в Карабиху, Некрасов возвращается к больной для него теме - так ни я я живу? А что же я сделал для народа?
Мне совестно признаться: я томлюсь,
Читатель мой, мучительным недугом.
Чтоб от него отделаться, делюсь
Я им с тобой: ты быть умеешь другом,
Недуг не нов (но сила вся в размере),
Его зовут уныньем... (II, 365).
На первый взгляд стихотворение личное — уныние вызвано неудовлетворенностью собой: поэту исполнилось «пятьдесят» лет, пришла пора подвести итог, он оглядывается назад —
«... Поищем дел, достойных человека...»
Увы! их нет! одних ошибок ряд!
........................................................................
«Я даром жил, забвенье мой удел...» (II, 366).
С таким настроением поэт мысленно отправляется на Волгу, «к кормилице народной» —
С младенчества на этом мне пути
Знакомо все... Знакомой грусти полны
Ленивые, медлительные волны...
О чем их грусть?.. (II, 367).
В них поэту слышится «тоска и скорбь спопутных деревень» — поворот, характерный для Некрасова при таком внутреннем состоянии.
Поэт отправляется в поле —
Печальные, убогие равнины!
Недавние и страшные картины,
Стесняя грудь, проходят предо мной —
в памяти возникает недавняя засуха —
Ужель опять наградой будет плугу
Голодный год?.. (II, 368—369).
«покаянная лирика»?
Действительно, если стихотворение рассматривать в отрыве от других, такое толкование возможно, хотя и здесь не все оказывается логичным.
Во-первых, «юбилея» не получается. Некрасову не «пятьдесят», а без малого пятьдесят три. Чуть больше пятидесяти было, когда он писал брату, что жизнью и успехами своих стихов доволен (XI, 240).
Во-вторых, из опыта предыдущих лет мы знаем, что «покаянные» стихи у него появлялись «в минуты жизни трудные», когда над ним и его друзьями тяготел «неумолимый рок» и он совершал «неверный шаг» или проявлял слабость.
Сейчас никаких ошибок он не совершил. Ни ему лично, ни его близким друзьям непосредственной угрозы нет. Правда, запретили номер журнала, но такие «уколы» он получал постоянно. Это не повод для трагедии.
Сетовать на «суд неумолимый» юношества —
Я знал другой недружелюбный суд,
Где трусостью зовется осторожность,
Где подлостью умеренность зовут (II, 366) —
тоже вроде бы не время. Авторитет его и среди молодого поколения и среди интеллигенции был теперь прочным.
Мотивы «Уныния» полностью раскрываются, когда мы обратимся к другим стихам, написанным в это время.
Наброски «Уныния» находятся на одних листах с записями к стихотворениям «Страшный год» и «Смолкли честные, доблестно павшие...».
«Уныние» в рукописи датировано «3—13 июля». Эта же дата («13 июля») стоит под стихотворением «Путешественник».
«7 августа» датировано «Горе старого Наума».
«Ночь 8 авг[уста] 1874» — стоит на стихотворении «Чернышевский».
29 августа Некрасов посылает из Чудовской Луки А. Н. Еракову посвященную ему «Элегию»...
«Страшный год» и «Смолкли честные, доблестно павшие...», как доказывают И. Власов и С. Макашин, являются откликом на события франко-прусской войны и падение Парижской коммуны 1.
«Путешественник» — по свидетельству самого Некрасова — «стихи, вдохновленные новейшими событиями» (XI, 324).
«С 10 по 15 июля 1874 г. в особом присутствии сената слушалось дело Долгушина и других революционеров, обвинявшихся в распространении нелегальной литературы. Возможно, что стихотворение «Путешественник» ... есть отклик на этот процесс», — пишет К. И. Чуковский в примечаниях к стихотворению (II, 723).
Это был не первый процесс. В 1871 году судили нечаевцев. В конце 1873 — начале 1874 года был разгромлен кружок чайковцев. Он имел свои отделения в Петербурге, Москве, Киеве, Одессе... Члены его сначала вели революционную пропаганду среди молодежи и рабочих, а затем переключились на деревню. К весне большинство чайковцев было арестовано.
Осенью и зимой 1873 года во многих городах России снова всколыхнулась молодежь. Повсеместно устраивались сходки, собрания, сборы. Под влиянием долгушинцев, чайковцев и Бакунина весной 1874 года молодежь устремилась в деревню, «в народ».
русской жизнью, принялись «поднимать народ на революцию».
Предупрежденное процессами нечаевцев, чайковцев, долгушинцев, царское правительство было наготове, быстро перехватило этот стихийный порыв. По официальным данным министра юстиции графа Палена, за лето было арестовано от 1500 до 2000 человек. 770 из них было привлечено к дознанию 2.
Понеся большие потери, движение захлебнулось: и участники его, и деревня не были готовы к совместному выступлению.
Поражение Франции, разгром коммунаров Парижа, неудачные попытки массового хождения в народ в России повлекли за собой новую волну реакции — и в Европе, и в России. Это были главные события, определившие политический климат того времени. Усилившиеся придирки цензуры, запрещение номера «Отечественных записок» — только следствие этих событий. Некрасов тяжело переживал неудачи революционной интеллигенции. Не разделяя теоретических взглядов народников, пробуждения народа он жаждал всей душой и стремился к этому. Попытки их разбудить деревню ему были близки. Через два года он сам напишет в песне Гриши Добросклонова:
Иди к униженным,
Иди к обиженным —
Будь первым там!
Единения между революционной интеллигенцией и народом не получилось. Некрасов воспринимает это, как свою трагедию. Она-то и вызвала уныние, породила стихи 1874 года.
В самом деле, о чем он пишет?
В Европе —
Жадный пир злодейства и насилья,
Торжество картечи и штыков!
(«Страшный год»)
Пали последние защитники Парижских баррикад:
Смолкли честные, доблестно павшие,
Смолкли их голоса одинокие,
За несчастный народ вопиявшие...
(«Смолкли честные...»)
В России —
В городе волки по улицам бродят,
Ловят детей, гувернанток и дам,
Сами они подражают волкам —
жандармы охотятся за молодежью, хватают всех подозреваемых в пропаганде; народ запуган, не понял и не принял своих друзей —
Книг нам не надо, неси их жандару!..
(«Путешественник»)
Не удалась и эта попытка разбудить деревню, а сколько уже было подобных... Так кто же тебя поднимет, как помочь тебе, народ?
... Где герой, кто выведет из тьмы
Тебя на свет?
Поэт? Это ему не по силам.
Я рядовой (теперь уж инвалид).
Он служил народу, как умел.
Народ! народ! мне не надо геройства
Служить тебе, — плохой я гражданин,
Но жгучее, святое беспокойство
За жребий твой донес я до седин!
(«Уныние»)
Он прежде всего — поэт,
Быть может, я умру неведомый ему,
Но я ему служил...
Он много думал о народе, страдал душой вместе с ним, радовался проблескам надежды на улучшение его жизни (1861 год), но они оказались ложными —
«Довольно ликовать в наивном увлеченьи,—
Шепнула муза мне: —
Пора идти вперед:
Народ освобожден, но счастлив ли народ?»
Поэт постиг тайны поэзии:
... Природа внемлет мне,
Но тот, о ком пою в вечерней тишине,
Кому посвящены мечтания поэта —
Увы! не внемлет он — и не дает ответа.
(«Элегия»)
Так развивалась главная мысль, проходящая через стихи, написанные за полтора-два месяца в Чудовской Луке.
По ним можно проследить за постепенной сменой настроений поэта: начав с уныния, при котором все воспринимается в мрачном свете, и в первую очередь плоды поэтической деятельности — «Я даром жил, забвенье мой удел», — через полтора месяца он приходит в «Элегии» к иной оценке своей поэзии:
И песнь моя громка!.. Ей вторят долы, нивы,
И эхо дальних гор ей шлет свои отзывы,
И лес откликнулся... Природа внемлет мне...
Правда, до народа песня не дошла, но она «громка». Полтора месяца прошли недаром — за ними бессонные ночи раздумий и о себе и о русской жизни. Взвешено все — и настоящее и прошлое.
Обычно в такие минуты самоанализа «великие страдальческие тени» являются перед ним. Так получилось и на этот раз.
«В избе лесника на 125 версте М. Ж-Д. ночь 8 авг. 1874» — стоит на рукописи стихотворения «Н. Г. Чернышевский».
Ученые долгое время не знали, когда написано это стихотворение. До революции его относили к 1862 году, когда Чернышевский находился в Петропавловской крепости (см. II, 726), и только обнаруженная в наши дни рукопись с датой помогла исправить ошибку.
Обращение к образу Чернышевского именно в это время логично: поэт пытается понять ход истории, новые неудачи и жертвы вызвали воспоминания о прежних:
Его еще покамест не распяли,
Но час придет — он будет на кресте.
«Элегия» — итоговое стихотворение этого лета. Оно родилось после долгих раздумий, и Некрасов высоко ценил его: «... так как это самые мои задушевные и любимые (стихи. — А. Т.) из написанных мною в последние годы, то и посвящаю их тебе» (XI, 332), — писал он А. Н. Еракову.
И «Уныние» и «Элегия» — стихотворения лирические. В них поэт пишет прежде всего о себе. Но ведь он «лиру посвятил народу своему», а народ ему «не внемлет». Если бы только ему, Некрасову, — не внемлет всему поколению революционной интеллигенции:
Книг нам не надо, неси их жандару! —
вот в чем трагедия3. За некрасовским «Я» стоит его поколение, он вобрал в себя и выразил стихами общую боль лучшей части его современников.
Так преломились в стихах Некрасова 1874 года его настроение и понимание русской жизни именно в этот период4. Таково настоящее. Но Некрасов не был бы Некрасовым, если бы остановился на этом.
Прошлое и настоящее для него немыслимы без будущего. Современные печали не бесконечны. Горизонт впереди светел —
Увы! я дожил до седин,
Но изменился мало.
Иных времен, иных картин
Провижу я начало
В случайной жизни берегов
Моей реки любимой:
Освобожденный от оков
Народ неутомимый
Прибрежные пустыни;
Наука воды углубит:
По гладкой их равнине
Суда-гиганты побегут
Несчетною толпою,
И будет вечен бодрый труд
Над вечною рекою.
Мечты!.. Я верую в народ (II, 384).
Эти строки писались примерно в одно время с «Элегией». Они датированы «7 августа», а 29 августа Некрасов отправил «Элегию» Еракову 5.
Они венчают лирический цикл 1874 года и еще раз доказывают неколебимый исторический оптимизм Некрасова: что бы ни было сейчас, — какими путями и кто выведет народ из тьмы, поэт пока не знает6, — но конечное торжество народа неизбежно:
Мечты!.. Я верую в народ.
Интересно, что строки эти Некрасов включил в повествовательное по своему характеру произведение — «волжскую быль» «Горе старого Наума», где, собственно говоря, они не обязательны, не вызваны логикой сюжета. Это особенность Некрасова — продолжать мысль одного стихотворения в другом. Так было, к примеру, в 1863 году в поэме «Мороз, Красный нос» со словами о величавой славянке, которые непосредственно из печальной повести о жизни Дарьи не вытекают, а как бы подводят итог всем стихам 1862—1863 годов. Тогда Некрасов тяжело переживал наступление реакции, был в растерянности и искал ответ на вопрос: что будет дальше?
Растерянность преодолевалась не сразу. Образ Величавой славянки был только вехой на пути к окончательному ответу, сложившемуся у поэта через два года в знаменитых словах о дороге в светлое будущее, которую народ «грудью... проложит себе» («Железная дорога») .
Теперь на весь «цикл» — от «Уныния» до «Иных времен, иных картин» — потребовалось менее двух месяцев.
На сопоставлении «Железной дороги» и «Горя старого Наума» можно проследить, как изменилось представление Некрасова о самом будущем и путях к нему.
Если в «Железной дороге» все кажется ясно: сам народ «грудью дорогу проложит себе» к счастью, но произойдет это не так скоро («Жаль только — жить в эту пору прекрасную Уж не придется ни мне, ни тебе»), светлое будущее еще не получило конкретных зримых черт и охарактеризовано обобщенно «прекрасной порой»,— то в «Горе старого Наума» путь к свободе народа определен менее четко:
Освобожденный от оков народ неутомимый
Как придет свобода — сам ли народ освободит себя или произойдет это с чьей-то помощью — из стихотворения не ясно. Зато будущее в пророческих стихах приобрело яркие черты:
Наука воды углубит:
По гладкой их равнине
Суда-гиганты побегут
Несчетною толпою,
И будет вечен бодрый труд
Конечно, дело здесь не в том, что вторая формулировка удалась более первой или наоборот. Между ними десять лет.
«Железная дорога» писалась вскоре после первой революционной ситуации в России, когда возглавляемые Чернышевским революционные демократы возлагали главную надежду на народ, его революцию, и Некрасов разделял их взгляды, хотя и понимал, что победа придет не так скоро.
Десятилетний опыт русской жизни показал, что народ, каким он был в ту пору, один победить не сможет. Из рассмотренных выше стихов 1874 года мы видели, как поэт искал того, кто народ «выведет... из тьмы». Руководителя пока он не нашел, конкретные пути к победе не ясны, потому и выпал переходный период от современного поэту положения народа к свободе его. В стихотворении приход ее — факт совершившийся:
Освобожденный от оков...
— труд, наука, достижения техники, преображение природы, зрелость народа и его культура. И все это на непременной основе свободы. Недаром с нее начинается «провидение» поэта.
Как далеко ушел Некрасов от общих рассуждений о свободе в грешневских стихах 1861 года, с рассмотрения которых начиналась наша книга!
И на этот раз в своих мечтах о светлом будущем поэт снова возвращается в родные ярославские места. «Горе старого Наума» по сюжету полностью связано с Волгой: герой стихотворения Наум построил «паточный завод и дворик постоялый» и жил в местах, знакомых Некрасову с детства —
Вблизи — «Бабайский» монастырь,
Село «Большие Соли»... (II, 382).
— «И рыбница — селенье» — II, 601).
Бабайский монастырь и Большие Соли находятся на правом берегу Волги, чуть ниже Грешнева, Рыбница — на левом.
Мечтам поэта о будущем Волги предшествуют и завершают стихотворение картины реальной жизни на берегах ее в настоящем. После реформы она изменилась: на смену песням бурлаков на Волге пришли гудки пароходов, помещика сменил новый хозяин — кулак Наум.
Задаром сняв клочок земли,
А тот плати работой... (II, 382).
«Округа вся в горсти моей,
Казна — надежней цепи:
Уж нет помещичьих крепей,
Судью за денежки куплю,
Умилостивлю бога...» (II, 387—388).
Законы нового для России капиталистического уклада поэт раскрывает очень точно и образно, сравнив Наума с пауком, в сетях которого
... мошек целые стада
Попали бабочки туда —
Летуньи пестрокрылы;
Его сосед, другой паук,
Качался там, замучен,
— отъелся вон из рук!
Доволен, гладок, тучен... (II, 388).
Уже тогда, в золотой век русского капитализма, набиравшего силу, процветающего и торжествующего, Некрасов разглядел антигуманистическую сущность его; трагедией Наума, только под конец жизни понявшего бессмысленность стяжательства и страдающего от этого, предсказал моральный конец капитализма.
Эта тема нравственных смятений новых «хозяев» жизни станет одной из ведущих в русской литературе конца XIX — начала XX века.
Примечания.
—50, Н. А. Некрасов, т. 1, с. 397—429.
2. Шишко Л. Э. Общественное движение в шестидесятых и первой половине семидесятых годов. М., 1920, с. 86.
3. Стихи эти писались, когда результаты массового хождения в народ еще не прояснились. Неудача стала очевидной только к концу года. Некрасов настолько хорошо знал состояние деревни, что уже в июле понял исход.
4 Не менее важны для Некрасова отразившиеся в стихах этого года раздумья его о роли героя в общей борьбе.
Тот не герой, кто лавром не увит
(«Уныние»)
Жизнь бесполезно прошла.
Хоть на прощанье в открытое море,
В море царящего зла.
—
Сунься-ка! Сделаешь шаг,
А на втором перервут тебе глотку!..
(«Отъезжающему»)
«Не хуже нас он видит невозможность
»
(«Н. Г. Чернышевский»)
Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди!
(«Элегия»)
а также средние приведенные выше цитаты). Тема эта — о роли личности в истории—занимала тогда многих. И в данном случае в последнем (по времени) стихотворении («Элегия»)— наиболее зрелое и логичное заключение.
«в подарок» «самые задушевные и любимые» стихи. 29 августа — не время окончания «Элегии» (мог кончить и несколько раньше), а дата отправления стихов Еракову.
6. Поиеки того, кто выведет народ из тьмы, поэт продолжит и через два года предложит своего руководителя в образе Григория Добросклонова.