Элегии. Анализ стихотворений «Разуверение», «Признание», «Любовь»
Первые поэтические опыты Е. Баратынского относятся к 1818 г. (в 1819 г. они появляются в печати) – дружеское послание, альбомные стихи, мадригалы. Но своеобразие уже раннего Баратынского проявилось с особой силой в элегии («В этом роде он первенствует», – писал А. Пушкин в 1827 г.). Элегия – это тот жанр, который принес Баратынскому ранний, громкий и заслуженный успех. Так, 2 января 1822 г. Пушкин пишет П. А. Вяземскому: «Каков Баратынский? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова, если впредь зашагает, как шагал до сих пор – ведь 23 года счастливцу!» (Баратынскому шел двадцать второй год, а самому Пушкину не было и 23 лет!) Или 1 сентября 1822 г. в письме к тому же П. А. Вяземскому: «Мне жаль, что ты не вполне ценишь прелестный талант Баратынского. Он более, чем подражатель подражателей, он полон истинной элегической поэзии».
Элегии Баратынского резко отличались от элегий его предшественников: эта склонность к глубокому размышлению, привычка постоянно анализировать и исследовать свои чувства – новое слово в развитии жанра элегии. Едва ли не первым это по достоинству оценил Пушкин: «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко». Элегии Баратынского – элегии психологические. И это как бы определило его место в русской поэзии. Баратынский – поэт-лирик, поэт мысли, философ – и в этом своеобразие его элегий.
Традиционные элегические темы даны у Баратынского не в традиционной элегической тональности (разочарованность, тоска по отцветающей юности, сомнение, страдание). Баратынский внес новое как в содержание, так и в строение элегического жанра. Главное для него – движение души, психология переживаний.
Если у некоторых поэтов элегические и трагические мотивы переплетаются, то у Баратынского любовь – иллюзия:
Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней!
Уж я не верю увереньям,
Уж я не верую в любовь
И не могу предаться вновь
Раз изменившим сновиденьям!
Слепой тоски моей не множь,
Не заводи о прежнем слова
И, друг заботливый, больного
В его дремоте не тревожь!
Я сплю, мне сладко усыпленье;
В душе моей одно волненье,
А не любовь пробудишь ты.
«Разуверение», 1821
Для Баратынского любовь – несбывшаяся мечта, то, что не придет никогда («уж я не верую в любовь»). И в этом не недоверие к любимой женщине, а неверие в саму любовь (любовь – сновиденье). В своей элегии Баратынский дает почти все значения слова «сон» (а в русской поэзии XIX в. «сон» и «мечта» почти синонимичны): дремота, сновиденье, подчеркивая, «мне сладко усыпленье». И этот «сладкий сон», поглотив прошлое, способен лирическому герою заменить настоящее. Баратынский прибегает к одному из своих любимых поэтических приемов – отрицательной частице «не»: «я не могу», «не верю», «не верую» – говорит герой о самом себе. «Не искушай», «не множь», «не заводи», «не тревожь» – обращается он к героине. Да и само слово «любовь» сопровождает та же частица «не»:
В душе моей одно волненье,
А не любовь пробудишь ты.
Давно замечено, что в своих «любовных» элегиях «певцом любви» Баратынский никогда не был:
Мы пьем в любви отраву сладкую;
Но все отраву пьем мы в ней,
И платим мы за радость краткую
Ей безвесельем долгих дней.
Огонь любви – огонь живительный,
Все говорят, но что мы зрим?
Опустошает, разрушительный,
Он душу, объятую им.
Это начало элегии Баратынского «Любовь» (1824). То же неверие в силу любви поэт выражает в этом стихотворении с таким неоднозначным названием. Элегия построена на своеобразной антитезе: «радость краткая», но «отрава сладкая». Огонь живит и разрушает душу, любовь – блаженство и страдание, но бывает она лишь в «цветущей младости» (да и то в «златых снах»).
элегия «Признание» (1823) – это не признание в любви, а признание в охлаждении чувства:
Притворной нежности не требуй от меня,
Я сердца моего не скрою хлад печальный.
Моей любви первоначальной.
Напрасно я себе на память приводил
И милый образ твой, и прежние мечтанья:
Безжизненны мои воспоминанья,
В стихотворении доминирует антитеза прошлое (любовь – «прекрасный огонь») – настоящее (сердца «хлад печальный»). Прежнее чувство умерло:
И пламень мой, слабея постепенно,
Собою сам погас в душе моей.
Невозможно повторение того, что пережито, и если прошлое не забыто («безжизненны мои воспоминанья»), то скоро и эти мечтанья навсегда исчезнут («напрасно я себе на память приводил»). Любви не вернуть («Вновь забудусь я: вполне упоевает // Нас только первая любовь»). В этом виновата и судьба («но в бурях жизненных развлекся я душою» – своеобразный поэтический парадокс Баратынского). Поэт как бы рисует различные оттенки этого чувства, все стадии охлаждения, переживаемые лирическим героем: «милый образ» сменяют «притворная нежность», вынужденные клятвы:
Уж ты жила неверной тенью в ней.
И, наконец, безучастно-жестокое:
Прощай! Мы долго шли дорогою одною;
Путь новый я избрал, путь новый избери;
И не вступай, молю, в напрасный суд со мною.
Углубление психологического содержания и вкрапление реалистических деталей характерны для элегии Баратынского:
Кто знает? мнением сольюся я с толпой;
Подругу, без любви – кто знает? – изберу я.
И в храме стану рядом с нею.
Опять любовь – «сон», «мечтания», да и будущая невеста преданна, «быть может, лучшим снам».
И опять негативная частица «не»: «я не скрою», «я не пленен», «любить не буду», «не забудусь я»; то же обращение к героине: «не требуй», «не завидуй», «не вступай». Да и что ждет лирического героя в его «обдуманном» браке:
Обмена тайных дум не будет между нами,
Мы не сердца под бранными венцами –
Мы жребии свои соединим.
Поэт заканчивает элегию четверостишием, которое само по себе составляет целое стихотворение, настолько оно афористично, прекрасно и глубоко:
Не властны мы в самих себе
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.
Но в этих четырех строчках и насмешка над собственной суровостью – только судьбе дано расставить все по своим местам.
Глубокий лиризм, психологическое содержание, анализ душевных переживаний, стремление вырваться из жанровых рамок, оригинальность обратили внимание читателей на эту элегию. Пушкин писал А. Бестужеву (12 января 1824 г.): «Признание» совершенство. После него не стану печатать своих элегий».
«всевидящая судьба», душевная изолированность и непонимание, человек и поиски истины, загадки бытия – все эти вечные темы, затронутые Баратынским в его ранних элегиях, найдут дальнейшее отражение в его позднейшем творчестве. Углубленный анализ чувств – все перипетии, все нюансы душевных переживаний (любовь, вера, измена), этот глубокий психологизм приведет к созданию философской лирики Баратынского.