Поэт и поэзия
Тема высокого предназначения поэта всегда была близка Баратынскому («Лиде» (1821), «К-ву» (1821), два послания Гнедичу (1823)). Поэт – питомец «Феба-Аполлона», «житель неба»; язык поэтов – это «язык богов» (автор как бы ставит знак равенства между ними), и он понятен лишь «избранным». Поэтов объединяет «чистая любовь к музам», они «дети искусства». Жизнь поэта – в его творениях, в его высоких и благородных трудах («возвышенную цель поэт избрать обязан»), труд поэта – «живитель сердца»:
Певцу ли ветрено бесславить
Плоды возвышенных трудов
И легкомыслие забавить
Игрою гордою стихов.
...
Поэт один, подобный в этом
Пчеле, которая со цветом
Не делит меда своего.
«Лиде», 1821
Уже в этих строках есть слабый намек на духовное одиночество поэта. Каждый должен выбрать собственный путь («всякому свое»), тот род поэзии, который ему близок («И ввек того не приобресть // Чего нам не дано природой»). Перефразируя известные слова Вольтера «Все роды хороши, кроме скучного», Баратынский пишет: «Равны все музы красотой, // Несходство их в одной одежде».
Раздумья о судьбе поэта и поэзии переплетаются в стихотворениях Баратынского с размышлениями о собственной поэтической судьбе, с поисками своего собственного пути:
Я мыслю, чувствую: для духа нет оков;
То вопрошаю я предания веков,
То занят свойствами и нравами людей...
Вникаю в сердце их, слежу его движенья,
То вдохновения, Парнаса благодать,
Мне душу радует восторгами своими;
На миг обворожен, на миг обманут ими,
Дышу свободнее, и, лиру взяв свою,
И дружбу, и любовь, и негу я пою.
«И. И. Гнедичу», 1823
В 1830 г. Баратынский пишет стихотворение «Муза», в котором он самокритично (но и без ложной скромности) рассматривает свою поэзию, подчеркивая ее независимый характер:
Не ослеплен я Музою моею:
Красавицей ее не назовут,
И юноши, узрев ее, за нею
Влюбленною толпой не побегут.
Приманивать изысканным убором,
Игрою глаз, блестящим разговором
Ни склонности у ней, ни дара нет;
Но поражен бывает мельком свет
Ее лица необщим выраженьем,
Ее речей спокойной простотой;
Ее почтит небрежной похвалой.
Этот собственный путь Баратынского признали и современники. «Баратынский шел своей дорогой один и независим», – писал в том же году о Баратынском Пушкин.
Проблема творческого самосознания поэта становится одной из центральных тем философской лирики Баратынского. В 1830–1840-е гг. поэтическое творчество остается для него единственной реальной ценностью. В 1831 г. он пишет П. А. Плетневу (будущему ректору Санкт-Петербургского университета): «Искусство лучше всякой философии утешает нас в начале жизни. Не изменяйте своему назначению. Совершим с твердостью наш жизненный подвиг. Дарование – есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия, а главное из них – унылость».
В 1830–1840-х гг. Баратынский пишет целый ряд стихотворений о долге поэта, о его предназначении, как бы продолжая выдвинутую любомудрами тему творческого самосознания поэта: «Подражателям» (1830), «В дни безграничных увлечений» (1831), «Болящий дух врачует песнопенье» (1834), «Последний поэт» (1835), «Рифма» (1840), «Когда твой голос, о поэт» (1843).
Предназначение поэзии, по Баратынскому, быть врачевательницей человеческих дум:
Болящий дух врачует песнопенье,
Гармонии таинственная власть
Тяжелое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей;
И чистоту поэзия святая
И мир отдаст причастнице своей.
Поэтические образы и терминология: «поэзия святая», отдающая чистоту и мир «причастнице своей», «таинственная власть» гармонии, «песнопенья», исцеляющие и болящих и заблуждающихся, – близки идеалистической поэзии и эстетике любомудров, с которыми Баратынский сближается в это время, не разделяя полностью их воззрений.
В душе поэта живет идеал красоты – «идеал соразмерности прекрасной» («Поэта мерные творенья // Блистали стройной красотой» – в стихотворении «В дни безграничных увлечений», 1831). Этот идеал был найден ценою страдания; «в борьбе с тяжелою судьбою» признал поэт «меру вышних сил» («Подражание», 1829).
Истинный поэт никогда не следует моде. Баратынский язвительно сравнивает «венок из живых лавровых листьев» и «тафтяные цветы» и отдает предпочтения первым. «Едкие осужденья» не столь страшны, как «упоительные похвалы», расточаемые модным поэтам. Даже «мощный гений» «сном расслабленным засыпал в их чаду» («К», 1827).
Идеал поэта (чуть ли не энциклопедиста) Баратынский создает в своем стихотворении «На смерть Гете» (1832):
Искусств вдохновенных созданья,
Преданья, заветы минувших веков,
Цветущих времен упованья;
Мечтою по воле проникнуть он мог
И в нищую хату, и в царский чертог.
Сила таланта Гете охватывала все стороны жизни, все он находил достойным своего пера:
С природой одною он жизнью дышал:
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье;
Была ему зведная книга ясна,
И с ним говорила морская волна.
Но главное: «Изведан, испытан им весь человек».
Для Баратынского главное в поэзии правда чувства. Душевные переживания и страдания – «сердечные судороги» (удивительно емкий образ) – только они должны и могут быть источниками поэтического вдохновения. И неудивительны в его стихотворениях метафоры: «душа певца», «чуткая душа» поэта; «на язык души душа в ней без ответа», – напишет Баратынский о женщине, которая не понимает поэта («Я не любил ее», 1834). «Рвется душа» поэта к славному прошлому некогда гордого Рима («Небо Италии» (1843)). Наконец, в стихотворении «Подражателям» Баратынский создает собственный оригинальный эпитет «душемутительный поэт». Говоря о будущем своем читателе, «далеком потомке», который по достоинству оценит его поэзию, Баратынский подчеркивает:
... душа моя
Окажется с душой его в сношенье,
И как нашел я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я.
«Мой дар убог», 1828
«промышленных интересов» железного века. Баратынский еще сохраняет свои юношеские воззрения, когда на собственное поэтическое творчество он смотрел с общелитературных позиций. Не принимая современную эпоху, считая николаевскую Россию «необитаемой страной», Баратынский создает пессимистическую теорию «индивидуальной поэзии», и это вызывает у него желание завершить собственное поэтическое поприще. Так, в письме к П. А. Вяземскому Баратынский, сообщая о предпринимаемой им попытке издания стихотворений, писал: «Кажется, оно и самом деле будет последним. Время поэзии индивидуальной прошло, другой еще не созрело».
Эту тему Баратынский развивает и в письме к Ив. Киреевскому: «Поэзия индивидуальная одна для нас естественна. Эгоизм – наше законное божество, ибо мы свергнули старые кумиры и еще не уверовали в новые. Человеку, не находящему ничего вне себя для обожания, должно углубляться в себя. Вот покамест наше назначение».
Это правдивое признание. Поэт видит безнадежность и всю беспомощность этого пути, но другого он не находит. И неудачи в собственной поэтической судьбе (непонимание критики, безразличие читателей) Баратынский как бы переносит на судьбы современной литературы и культуры.
Трагические судьбы поэта и поэзии как никогда близки Баратынскому.
Трагичной ему представляется и судьба современного поэта. Теме поэт и современная жизнь посвящены стихотворения: «Вот верный список» (1834), «Последний поэт», (1835), «Рифма» (1840).
В стихотворении «Вот верный список...» Баратынский обращается к вечной теме русской поэзии: поэт – общество. Поэт душевно одинок, свобода его – свобода внутренняя. И это настоящее богатство:
Теперь я знаю бытие.
Одно желание мое –
Покой, домашние отрады.
И, погружен в самом себе,
Смеюсь я людям и судьбе,
Уж не от них я жду награды.
Желание «оставить перо» сменяется робкой надеждой:
С душою чуткою поэта
Проснуться может пламень мой,
Еше, быть может, я возвышу
Мой голос, родина моя!
Ни бед твоих я не услышу,
В 1835 г. Баратынский пишет стихотворение под символическим названием «Последний поэт», которое через семь лет откроет последний прижизненный сборник поэта под не менее выразительным названием «Сумерки». Поэтическое творчество способно угаснуть в реальной действительности, которая неприемлема для поэта. Трагически непримиримы идеалы поэта и современная эпоха:
Век шествует путем своим железным,
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
В этом стихотворении как бы сфокусированы те мысли, те глубокие размышления, которые долгое время мучали поэта. Стихи Баратынского – надгробная песнь культуре, всем духовным богатствам, гибнущим в страшном «железном веке»:
Исчезнули при свете просвещенья
И не о ней хлопочут поколенья
Промышленным заботам преданы.
И протест поэта, но обращен он не в будущее, а в прошлое.
Поэт («нежданный сын последних сил природы») не понят никем, он трагически одинок. Его «простодушные песни» вызывают «суровый смех». Но поэт:
Но гордыя главы не преклонил:
Стопы свои он в мыслях направляет
В немую глушь, в безлюдный край; но свет
Уж праздного вертепа не являет,
Элегическая тональность смешивается с одическим стилем «высокой» поэзии, и это злоупотребление архаизмами (вещать, уста, гордыя главы, вертеп) поэт допускает сознательно, стремясь к «усилению языка». Поэт бессмертен, его творения:
Плодотворят они сердца людей;
Живительным дыханьем развита,
Фантазия подъемлется от них,
Из пенистой пучины вод морских.
И все же дар поэта – «беспомощный дар», столь же бесполезными оказываются его мечты. И как древнегреческая поэтесса Сафо, желающая забыть «отверженной любви несчастный жар», бросившись в море, поэт также обретает успокоение в морских волнах. Нет той прежней гармонии в поэзии, нет ее и в мире, поскольку нарушена шкала прежде незыблемых ценностей; хотя внешне вроде бы ничего не изменилось:
И по-прежнему блистает
Хладной роскошию свет,
Свой безжизненный скелет;
Но в смущение приводит
Человека вал морской,
И от шумных вод отходит
Стихотворение «Последний поэт» как бы задает тон всему сборнику «Сумерки», куда вошли стихотворения 1835–1841 гг. Все стихотворения этой книги, удивительно целостной по своей направленности, были об одном: сумерки – закат подлинного искусства, потому что оно не находит ни ответа, ни признания в современной жизни. Это и итог всему творчеству Баратынского за последнее десятилетие, которое, по его собственным словам, было для него тяжелее «финляндского заточения».
В сборник вошли стихотворения, в которых Баратынский придал личной грусти общефилософский смысл и тем самым «сделался элегическим поэтом современного человечества», заметил один из современников.
Если «Последний поэт» открывал сборник, то последним было стихотворение «Рифма»
Герой стихотворения – поэт-оратор древнего Рима или древней Греции. Стихи его полны «гармонии», «свободные»; его песни, его «звонкие струны» подчиняют толпу: «Толпа вниманьем окована была».
О чем бы ни писал поэт, славил он или «оплакивал народную фортуну»:
Устремлялися все взоры на него,
И силой слова своего
–
Он знал, кто он...
В античности поэт был «могучим богом», но это время прошло:
Но нашей мысли торжищ нет,
Но нашей мысли нет форума!
– «смешной недуг иль высший дар»? В этом «безжизненном сне» и «хладе света» современный поэт находит единственное отдохновение – рифму: «Ты, рифма! радуешь одна».
Одна ему с родного брега,
Живую ветвь приносишь ты;
Одна с божественным порывом
Миришь его своим отзывом
Поэт может просто творить. Скорбя о собственной судьбе, Баратынский столь же пессимистичен и в восприятии судьбы своего поколения. Поистине страшна судьба поэта, лишенного читательской аудитории, оторванного от действительности, не имеющего живой и непосредственной связи с современностью. Эти думы усиливали элегические мотивы в поэзии позднего Баратынского. Умение передать в своей поэзии собственный душевный опыт, слитый с несбывшимися надеждами своего поколения – определило значение лирики Баратынского.
Но уже современниками было замечено, что в основе философских размышлений поэта был «раздор» мысли и чувства. Мысль, размышления без «веры в идею» неизбежно должны были привести поэта к пессимизму.
Чувствуя свое бессилие перед глубоко чуждой ему действительностью, Баратынский возводит это чувство в объективное и неразрешимое противоречие между мыслью и чувством – ибо мысль губительна и враждебна любому чувству, разрушает надежду и обрекает человека на духовное бессилие и бездействие:
Но пред тобой, как пред нагим мечом,
«Все мысль да мысль», 1840
И в этом своеобразный парадокс поэзии Баратынского, ибо он, по натуре своей, «призван быть поэтом мысли», – тонко заметил В. Г. Белинский.