Проблема творчества в лирике Фета
Свое особенное звучание обретает в лирике Фета и другая традиционная тема – назначение поэта и поэзии. В статье, посвященной стихотворениям Ф. И. Тютчева, Фет подчеркивает два необходимых, по его убеждению, свойства истинного поэта – «безумную, слепую отвагу» и «тончайшее чувство меры». И далее он пишет строки, вызвавшие весьма ироническую реакцию критиков, но в полной мере отвечающие представлениям Фета о назначении поэта: «Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик».
Творчество уподобляется поэтом стихии, однако оно не только властно захватывает человека, но и обладает способностью его преображать, просветлять его, даровать ему крылья, возносить над землей («Я потрясен, когда кругом...», 1885). Власть творчества называется «неземной», «неизреченные глаголы» – доносит шепот «светлого ангела» Бога. Человек творящий – и парит, и одновременно «горит»:
Я загораюсь и горю,
Я порываюсь и парю
В томленьях крайнего усилья
И верю сердцем, что растут
И тотчас в небо унесут
Меня раскинутые крылья.
Творчество почти неизменно осмысляется Фетом как подъем ввысь – полет или восхождение. Это и дерзновение человека – его попытка коснуться мира высшего, чуждого ему, запредельного. Эта мысль прозвучала в стихотворении «Ласточки», 1884. Стремительный полет ласточки вниз, к «вечереющему пруду», легкое прикосновение ее крыла к «чуждой стихии» уподобляется творческому порыву, вдохновению – столь же дерзкому устремлению на «запретный путь» и готовности «зачерпнуть хоть каплю» «стихии чуждой, запредельной».
Творчество – это и горение, но горение, которое требует всей жизни поэта. Оно сродни горению зари, но за это горение поэт отдает свою жизнь. Эта мысль прозвучала в стихотворении 1887 г. «Когда читала ты мучительные строки...»:
Когда читала ты мучительные строки,
Где сердца звучный пыл сиянье льет кругом
И страсти роковой вздымаются потоки, –
Не вспомнила ль о чем?
Я верить не хочу! Когда в степи, как диво,
Вдали перед тобой прозрачно и красиво
Вставала вдруг заря,
И в эту красоту невольно взор тянуло,
В тот величавый блеск за темный весь предел, –
Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:
Там человек сгорел!
Поразительно выражена в этом стихотворении столь дорогая для Фета мысль о том, что источник красоты мира, его сияния и его поэтического отзвука в исповедальных строчках – «горение» человека, абсолютная самоотдача поэта, служение и миру, и поэзии.
Один из характерно фетовских мотивов, связанных с темой поэта и поэзии, – это мотив пути со святым знаменем («Оброчник», «Озираясь на юность тревожно…»). Путь героя проходит через лес, призванный символизировать трудность творческих исканий, возможно, их опасность. Но смысл этого пути, т. е. суть назначения поэта, по Фету, – не в одиноком противостоянии трудностям жизни, а в указании истинного пути другим людям. Вслед за поэтом, знающим истину, которую и символизирует «хоругвь священная», идет «толпа живая». В стихотворении автор использует устаревшие слова: десна, чело, позволяющие вспомнить строки пушкинского «Пророка» и придающие переживаниям фетовского героя торжественность и величие:
Хоругвь священную подъяв своей десной,
Иду, и тронулась за мной толпа живая,
И потянулись все по просеке лесной,
И я блажен и горд, святыню воспевая.
Пою – и помыслам неведом детский страх:
Пускай на пенье мне ответят воем звери, –
С святыней над челом и песнью на устах,
С трудом, но я дойду до вожделенной двери!
Сам процесс творчества описан в стихотворении «Одним толчком согнать ладью живую», 1887. В конце каждого из первых двух четверостиший, в которых описываются условия творческого вдохновения, ставится точка с запятой, одновременно как бы соединяющая строфы. Каждая строфа передает одно из поэтических переживаний:
Одним толчком согнать ладью живую
С наглаженных отливами песков,
Одной волной подняться в жизнь иную,
Доминирование в этой, как и двух последующих строфах глаголов, отсутствие подлежащих – призвано подчеркнуть и активность самого процесса творчества, стремительно захватывающего поэта, вовлекающего его в свою стихию, властно отделяющего его от привычного мира – от «наглаженных отливами песков». Интересно, что метафорой творчества становится плавание, – традиционный символ и жизни, и творчества в мировой и русской поэзии. Этот образ призван представить творчество как процесс, отделяющий человека от привычной стихии, не позволяющий ему ходить по привычной земле, но увлекающий в неизвестный, непредсказуемый мир. Вода – традиционный символ жизни и смерти, рождения и возрождения, погружение в воду – мотив, несущий идею перерождения человека, рождения его к новой жизни.
В третьей строфе появляется еще один глагол, передающий состояние вдохновения, – «подняться». Творчество – это и устремление ввысь от земного бытия и одновременно способность действительно парить над землей. В этом утверждении, столь непривычном для его современников, Фет оказался поразительно близок следующему поэтическому поколению – русским символистам:
Тоскливый сон прервать единым звуком,
Упиться вдруг неведомым, родным,
Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
Чужое вмиг почувствовать своим;
В этой строфе появляются новые аспекты в фетовском описании процесса творчества. Тоскливый сон, который прерывает поэт «единым звуком», – это метафора земного бытия, традиционно, и не только у Фета, но и у многих поэтов уподоблявшегося сну. Характерно, что иная жизнь названа и «неведомой», и «родной»: мир идеальный, постигаемый, становится для поэта единственно близким. Но поэт не только принимает идеальное, иное, но и преображает прожитое, возвращает жизни – жизнь («вздох»), страданиям – радость:
Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
Усилить бой бестрепетных сердец –
Вот чем певец лишь избранный владеет!
Вот в чем его и признак и венец!
В последней строфе еще сильнее звучит мысль о том, что преображение поэта является условием преображения мира, и только его способность своим тихим словом «шепнуть» о скрытой сути бытия заставляет биться равнодушные сердца и осознается как знак его избранничества и как истинное назначение поэта.
задушевными своими стихотворениями, но есть уверенность в недоступности «толпе» высокого поэтического пафоса. Так, в письме к В. И. Штейну Фет заверял: «Если у меня есть что-либо общее с Горацием и Шопенгауэром, то это беспредельное их презрение к умственной черни на всех ступенях и функциях. <...> Мне было бы оскорбительно, если бы большинство понимало и любило бы мои стихотворения: это было бы только доказательством, что они низменны и плохи».
Та же мысль, то же убеждение прозвучали и в предисловии к четвертому выпуску «Вечерних огней», где Фет, упомянув о «взаимном равнодушии» своем и «массы читателей, устанавливающих так называемую популярность», признал абсолютное право «массы читателей» на такое равнодушие. «Нам друг у друга искать нечего», – полагал поэт.
Представление о поэзии – языке богов нашло воплощение и в характерно фетовском образе Музы-богини, неземного, высшего существа. У каждого поэта, как известно, свой образ несущей вдохновение силы и ее воплощения – Музы. У Фета она никогда не представала «дремлющей», как у Пушкина, или «печальной спутницей печальных бедняков», которую можно выстегать кнутом, как у Некрасова. Не могла бы она явиться и «нищенкой», как много позднее – в стихотворениях А. Ахматовой. У Фета это всегда образ прекрасно неземной, возвышенный. Его обращения к Музе напоминают славословия, вдохновенные гимны:
Заботливо храня твою свободу,
Непосвященных я к тебе не звал,
Твоих речей не осквернял.
Все та же ты, заветная святыня,
В венце из звезд, нетленная богиня,
В стихотворениях, посвященных Музе («Муза», «Музе» и др.), предстает «богиня гордая», «небесная», чьи «могучие дуновения» и «вечно-девственные слова» внушают коленопреклоненному поэту трепетные стихи. Поэт, представляя ее нетленной богиней, наделяет ее, однако, и идеально-женственным обликом, столь напоминающим прекрасную возлюбленную, лирическую героиню фетовских стихотворений:
Отягощала прядь душистая волос
Головку дивную узлом тяжелых кос;
Цветы последние в руке ее дрожали;
И женской прихоти, и серебристых грез,
Невысказанных мук и непонятных слез.
Но, интересно отметить, что, создавая в поэзии образ Музы-богини, поэт в письмах, говоря о своей музе, явно снижает этот образ. Так, в письме Я. П. Полонскому 16 февраля 1892 г. он признается: «Все это время Муза моя сидела как подуреха и даже не выплевывала подсолнечных семечек, но вчера и сегодня оступилась двумя стихотворениями <...>».
Одним из объяснений такого противоречия может быть не раз высказанное Фетом убеждение о несоответствии поэзии и действительности. Поэзия для него неизменно – язык богов, в действительности же идеалы реализовывать не только нельзя, но и не нужно. Об этом Фет заявляет, например, в письме С. В. Энгельгард в 1891 г., где высказывается по поводу стремления Л. Н. Толстого воплотить в жизнь проповедуемые им истины: «Он сам служит наилучшим доказательством того, что идеалов нельзя воплощать в будничной жизни», – писал поэт.
– помещик, владелец Воробьевки, автор письма; Фет – поэт, автор стихотворений. Шеншин подписывает письма и иногда сетует на Фета-поэта, рассказывая о его поэтических занятиях, но при этом всячески подчеркивает, что Шеншин – стихов не пишет, это – удел Фета. Что ж, это четкое разделение позволяет объяснить двойственность образа Музы: для Фета-поэта – она нетленная богиня, для Шеншина-автора письма – подуреха.
Но, характерно, что даже эта парадоксальная двойственность Фета – поэта и человека – спустя десятилетие после его смерти стала восприниматься поэтами следующих поколений, прежде всего символистами, как некое исконное противоречие, своего рода универсальный закон, которым отмечен, в сущности, каждый человек.
Фет умирает в 1892 году, измученный тяжелым заболеванием сердца, но находясь в расцвете творческих сил. Подготовленные им четыре выпуска «Вечерних огней», тома воспоминаний, переводы римских поэтов – свидетельство этого необыкновенного взлета творческого духа.
Вопросы о творчестве А. А. Фета