Последние произведения Кюхельбекера. Анализ трех стихотворений
На долгие годы В. К. Кюхельбекер был оторван от литературного мира, мог читать лишь журналы 10-летней давности и о многих литературных событиях смог узнать лишь впоследствии, на поселении, из тех книг, что доходили до декабристов.
Его лирика этого периода чрезвычайно разнообразна. В русской поэзии строгая иерархия жанров отжила, по существу, свой век, жанры взаимообогащались. Но все же Кюхельбекер по-прежнему называет свои стихотворения – «Послание к брату», «Элегия», «Сонет», «Сказка, похожая на быль». Некоторые его произведения написаны в стиле ломоносовских од («К брату», «Тень Рылеева»). В крепости (1826 – 1835 гг.) Кюхельбекер много и плодотворно работает – переводит с английского трагедии Шекспира, пишет поэмы «Давид», «Юрий и Ксения», «Сирота»; драматические произведения «Ижорский», «Прокофий Ляпунов», и трагедию «Аргивяне».
Хочется сказать несколько слов о поэме «Сирота» (поэма в «пяти разговорах»), о которой сам поэт написал: «Это одно из лучших моих произведений». И метод, и стиль, и композиция поэмы (чередование повествования с лирическими отступлениями) показывают прямую ее зависимость от произведений Пушкина «Евгений Онегин» и «Домик в Коломне». В этом аспекте характерно и посвящение поэмы Александру Пушкину.
Элегическая грусть пронизывает многие поздние стихи Кюхельбекера (страх перед изменой вдохновенья, творческим кризисом). По жанру – это своеобразные послания, свободные по стилю и тематике.
Психологическая лирика этого периода – автобиографична. Это своеобразный лирический дневник поэта (его повседневная жизнь, заботы). Но и тот, «малый мир» (по словам И. М. Семенко), мир внутренний вмещает огромный внешний мир и по праву становится предметом изображения. Высокие гражданские ценности утверждаются как неотъемлемая часть «жизни души». Об этом свидетельствует одно из лучших стихотворений Кюхельбекера «Участь русских поэтов» (1845 г.).
В этом стихотворении прежняя антитеза: поэт – толпа сменяется новой: поэт – судьба (рок). «Я слышал от Жуковского, – пишет Кюхельбекер, – ... судьба – синоним слову рок – есть сила, раздающая жребии; а второе – синоним слову жребий – есть доля, участь, достающаяся какому-нибудь человеку».
Горька судьба поэтов всех племен;
Тяжеле всех судьба казнит Россию...
...
Бог дал огонь их сердцу, свет – уму,
Да! чувства в них восторженны и пылки, –
Что ж? их бросают в черную тюрьму,
Морят морозом безнадежной ссылки...
Всем судьба уготовила страшную участь, всем тем, кого так любил и уважал Кюхельбекер, – Рылееву, Грибоедову, Пушкину. Их гибель поэт связывает и с теми страданиями, преследованиями, которые испытал сам.
От жизни поэт уже ничего хорошего не ждет. Характерны и названия его стихотворений: «Измученный и телом и душою», «Горько надоел я всем», «Зачем же родился не птицею ты?», «Усталость».
Хочется сравнить два стихотворения Кюхельбекера – их разделяет одиннадцать лет: «Родство со стихиями» (1834) и «Усталость» (1845). В стихотворении «Родство со стихиями» основной мотив – мотив бодрости:
В пучине воздушной, в небесном огне;
Звезды полуночной таинственный свет
От духа родного несет мне привет.
...
Донельзя постылы мне тина и прах;
Мне там в золотых погулять бы полях:
Туда призывают и ветер и гром,
Перун прилетает оттуда послом.
Туман бы распутать мне в длинную нить
Да плащ бы широкий из сизого свить,
Предаться бы вихрю несытой душой,
Средь туч бы лететь под безмолвной луной!
Бодрый ритм стихотворения поддерживается постоянной мужской рифмой (ударение на последний слог в строке). Постоянна аллитерация – чередование легкого «Л» с более твердым «Р», что также придает стихотворению мажорность.
ОгРомную сЛышу ли жаЛобу буРь,
Когда умиРают и день и ЛазуРь,
Когда завывает и Ломится Лес, –
Я так бы и РинуЛся в воЛны небес.
Сравнение своей жизни с бурными стихиями (океаном, штормующим морем) было характерно для поэтов-романтиков. «Перуны», «донельзя», «безмолвная луна», «сафирный шатер» прекрасно сочетаются с необычными и красочными перифразами: «волны небес», «океан светил», «воздушная пучина» – и все это о грозовом небе.
Прекрасна и концовка стихотворения (ненавязчивый повтор отдельных слов):
Все дале и дале, и путь бы простер
Я в бездну, туда – за сафирный шатер!
О, как бы себя по Вселенной разлил!
Последние стихотворения Кюхельбекера очень тяжело читать – сколько в них горя, душевной муки, пережитых страданий. Чувство горечи и отчаяния отчетливо передает постоянно повторяющаяся строчка «Зачем же родился не птицею ты?» в стихотворении «Птицы» – едва ли не самом последнем стихотворении, написанном в апреле 1846 г. за четыре месяца до смерти полуслепым, тяжело больным поэтом. С потрясающей поэтической силой Кюхельбекер пишет о самом себе в стихотворении «Усталость» (1845):
Мне нУжно забвенье, нУжна тишина:
Я в волны нырнУ непробУдного сна;
Вы, порванной арфы мятежные звУки,
Умолкните, дУмы, и чУвства, и мУки.
Да! чаша житейская желчи полна;
Но выпил же я этУ чашУ до дна, –
И вот опьянелой, больной головою
Клонюсь и клонюсь к гробовомУ покою.
Узнал я изгнанье, Узнал я тюрьмУ,
И совести грозной Узнал Укоризны,
И жаль мне невольницы – милой отчизны...
Опять ассонанс на «у» (он и в самом названии «Усталость»), но здесь нет ничего книжного – стихотворение выстрадано поэтом. Постоянен повтор («мне – я», «клонюсь – клонюсь», «узнал – узнал»). Как страшно читать: «Умолкните, думы, и чувства, и муки», ведь «чувства» и «муки» вызывают у поэта одинаковое страдание. Неожиданная концовка («И жаль мне невольницы – милой отчизны») еще больше подчеркивает чувство обреченности и безысходной тоски.
За два месяца до смерти Кюхельбекер обращается к В. А. Жуковскому: «... право, сердце кровью заливается, если подумаешь, что все, все мною созданное вместе со мной погибнет, как звук пустой, как ничтожный отголосок».
– крепость, ссылка, материальные лишения, физические и душевные страдания; и постоянное чувство одиночества даже среди своих близких ему людей (что особенно было ему тягостно). Как поэт он не был понят и принят своими современниками. Но воля к творчеству преодолела все:
... наперснику судеб
Не даром достается путь ко свету;
С чела святого не сорвут венца.
– и смолкнет хохот вероломства;
Меня покроет чудотворный щит,
Все стрелы клеветы он отразит...
Смеются? – пусть! проклятие потомства
Не минет их...
Я слаб, и дряхл, и темен, и ничтожен,
Но только здесь, – моим злодеям там
За их вражду награда – вечный срам.
«Совет», 1842