Дерптский период. «Элегический» цикл
Языков рано ощущает себя свободным от всех поэтических условностей. С удивительной смелостью и даже бесшабашностью нарушает и, порою, разрушает он законы жанра. Только стремлением к полной дискредитации жанра «унылой элегии» можно объяснить особую направленность языковских элегий. Автор демонстративно называет элегиями многие свои стихотворения даже и «вакхического» содержания. Большинство элегий Языкова ни в коей степени не соответствует классическому канону той элегии, которая заполнила журналы 1810–1820-х гг.
Языков – решительный противник модного в 1820 гг. элегического романтизма, и в этом он близок к поэтам-декабристам, которые призывали к поэзии гражданской направленности, протестуя против засилья «унылой элегии»:
О деньги, деньги! Для чего
Вы не всегда в моем кармане?
Теперь Христово Рождество
И веселятся христиане;
А я один, я чужд всего,
Что мне надежды обещали:
Мои мечты – мои печали,
Мои финансы – ничего!
«Элегия», 1823
Тема (деньги) и жанр (элегия) – вещи явно несовместные. Но это смешение очень естественно для лирики Языкова. Здесь и мелкие реалистические детали («подорожная», «лошади», отсутствие денег) и явная насмешка и над жанром «унылой элегии» и над своим финансовым положением.
Вообще эффект неожиданности – важный прием языковской поэзии; с его помощью поэт переделывает традиционную жанровую структуру элегии. Лирическое восприятие окружающего мира (мир изображаемый) соотнесено с миром его собственных чувств (мир переживаемый). Так, в «Элегии» (1824) Языков пишет:
Любовь! любовь! веселым днем
И мне, я помню, ты светила;
Ты мне восторги окрылила,
Ты назвала меня певцом.
Самый образ любви дается с помощью многочисленных ассоциаций предметного мира, благодаря чему отвлеченные понятия становятся конкретными, зримыми. И в этой элегии образ любви – метафорический, самобытный, «пышный», чисто языковский:
Светлее зеркальных зыбей,
Звезды прелестнее рассветной,
Пышнее ленты огнецветной,
Повязки сладостных дождей,
Твои надежды.
«лентой огнецветной»), прибегает и к другой метафоре («повязка сладостных дождей»).
По собственным словам, Языков написал «десятка с два» элегий. Он называет их «миленькие бредни». Но среди элегий Языкова есть несколько, написанных в каноническом жанре «унылых элегий»:
Меня любовь преобразила:
Я стал задумчив и уныл;
Когда веселая зарница
Горит за дальнею горой,
И пар густеет над водой
И смолкла вечера певица,
Брожу, тоскуя и мечтая
И жду, когда среди кустов
Мелькнет условленный покров
Или тропинка потайная
Гори, прелестное светило,
Помедли, мрак, на лоне вод:
Она придет, мой ангел милый,
Любовь моя,- она придет!
«Элегия», 1824
Здесь появляется любимый ассонанс «унылых элегиков» («у» – сУмрак, задУмчив, Уныл, гУстеет, брожУ, тоскУя и т. д.) Для Языкова не свойствен специальный подбор звука к звуку, но сочетание глухих согласных («по СКаТу Сонных берегов») и шипящих («заШепчет Шорохом Шагов») невольно бросается в глаза.
Интересна в звуковом плане и другая «Элегия» (1824 г.):
Как живо Геспер благосклонный
Играет в зеркало зыбей;
Часы бессонницы моей!
Одно – и жгучее желанье,
Одна – и тяжкая – мечта.
Безумных дней воспоминанье –
–
Меня тревожит непощадно...
Характерны здесь игра звуков («Зеркало Зыбей», «Жгучее Желанье»), игра слов («СОНны часы бесСОНницы»). Все грустно для героя – мечта для него «тяжкая», дни – «безумные», любовь – «ветренная» (так у Языкова!) Но среди этих вполне традиционных эпитетов вдруг появляется типично языковский – надежда «тароватая»!
«Скажи, воротишься ли ты...» (здесь он использует любимую рифму русских элегиков «радость – младость»); «Не улетай, не улетай» (удивительная экспрессия и энергия стиха поддерживаются в ней повторами – «не улетай, не улетай», «прошел – прошел», «где – где»).