Костромская основа в сюжете «Коробейников» Н. А. Некрасова
1. Хранитель костромского предания о «Коробейниках»
«Другу-приятелю Гавриле Яковлевичу, крестьянину деревни Шоды, Костромской губернии», посвятил, как известно, Некрасов своих «Коробейников». В первых строках посвящения он говорит:
Как с тобою я похаживал
Ты меня почасту спрашивал,
Что строчишь карандашом.
Почитай-ка.
Очевидно, в «Коробейниках» заключалось что-то хорошо известное Гавриле Яковлевичу, а может быть и прямо касающееся его.
«Коробейников», Гаврила Яковлевич Захаров узнал, «“что строчил карандашом» Некрасов, но, прожив после этого двадцать дав года, не имел случая передать для закрепления в печати то, что он узнал в «Коробейниках». Со смертью Гаврилы Яковлевича пропал этот первоисточник сведений о происхождении поэмы.
Нить к этой истории могла быть совершенно потеряна, как произошло и со многими другими произведениями Некрасова, если бы не нашелся хранитель семейного предания Захаровых. Им оказался сын Гаврилы Яковлевича Захарова – Иван Гаврилович, умерший 29 августа 1931 года.
В 1902 г., по случаю 25-летней некрасовской годовщины, у Ивана Гавриловича Захарова побывал Мизинец, уроженец соседней деревни, и свою беседу с ним опубликовал в No 140 «Костромского листка».
«Однажды во время охоты Некрасов убил бекаса, а Гаврила другого, так, что Некрасов не слышал его выстрела. Собака, его удивлению, принесла ему обоих бекасов. «Как, – спрашивает он Гаврилу, – стрелял я в одного, а убил двух?». По этому поводу Гаврила рассказал ему о двух других бекасах, которые попали одному охотнику под заряд (см. конец “Коробейников”). Этот случай дал повод для рассказа об убийстве коробейников, которое произошло в Мисковской волости. Другие подробности, например, о “Катеринушке”, которой приходилась “парня ждать до Покрова”, основаны на рассказах Марианны, жены Гаврилы, которая также сидела в одиночестве, как и “Катеринушка”».
На этом кончается сообщение Мизенца. Имя жены Гаврилы Яковлевича и название волости, как явные опечатки газеты, я передаю здесь в исправленном виде.
«Коробейников». Во всяком случае, оно уже разъясняет смысл посвящения поэмы Гавриле Яковлевичу. Но тем белее необходимо знать все пропущенные в этом посвящении «подробности» и проверить самый источник сообщения.
Выяснение того и другого стало моей задачей во время поездки летом 1927 года по некрасовским местам. К счастью, в д. Шоды я застал в живых Ивана Гавриловича Захарова. Во время моего посещения ему было 72 года.
Узнав о цели моего приезда, Иван Гаврилович тотчас повел меня к себе в дом. Удалив всех любопытствующих, Иван Гаврилович в повести об отце, о Некрасове, о матери, об охоте раскрыл передо мной свою обаятельную личность. Находясь у него, я понял, каким бескорыстным и глубоким «другом-приятелем» Некрасова был его отец. Стиль письма Гаврилы Яковлевича к Некрасову, обнаруживающий его отношение к поэту, как к «родному», я узнал в обращении сына со мной. Впрочем, он и сам отметил эту параллель отношений.
По его совам, он «похож на своего родителя». Оба они замечательные охотники. Сын унаследовал от отца и ружейное мастерство. Из ружья, сделанного Гаврилой Яковлевичем, были убиты коробейники, как увидим далее. Иван Гаврилович – мастер, «известный на 100 верст кругом».
Творческая одаренность сказалась у обоих и в области слова. Не случайно Некрасов передавал рассказы своего спутника в «Эпитафиях» (соч. А. Скабичевского, т. II, стр. 273-374), а потом и в «Коробейниках». Гаврила Яковлевич не только запомнил слова стихотворного «посвящения» ему поэта, но в письме к Некрасову 1869 года свободно пользуется ими там, где это ему надо (Некрасовский сборник. Петроград. 1918 г., стр. 108-109).
«Коробейников» Иван Гаврилович передавал «нутром», целиком переносясь в прошлое. Он искренне плакал, повествуя о страданиях и слезах своей матери «Катеринушки». «Надумал убить, подлец!» – говорил он с негодованием, подходя к рассказу об убийстве.
Иван Гаврилович оказался верным носителем семейного предания о Некрасове и о «Коробейниках», способным сохранит это предание в его внутренней психологической правде, без чего подобные предания теряют жизненность, бледнеют и приходят в забвение, как у всех других членов их рода. Когда 1902 году Мизинец прибыл в Шоду и обратился к оставшемуся в живых брату Гаврилы Яковлевича Семену, то последний немедленно направил его к сыну Гаврилы и именно Ивану Гавриловичу, а не Федору, так как «Иван знает все». Я сам застал Федора, который был на девять лет старше Ивана, а потому, казалось, ближе стоял к временам Некрасова и мог больше дать мне сведений. Однако получил я от него лишь немного подробностей чисто внешнего характера. Некрасовское предание не шло к этому сыну Гаврилы Яковлевича.
Подруга жизни Ивана Гавриловича, Евдокия Михайловна, кажется самой близкой к тому, что хранит ее муж как фамильное предание о Некрасове. Иван Гаврилович сидит против меня и повествует, а она стоит рядом и следит за каждым словом, готовая помочь памяти Ивана Гавриловича. Он это чувствует и деликатно успокаивает ее.
Рассказывая, Иван Гаврилович как бы воскрешал прошлое, переживал все, о чем говорил. Но его настроение лишь сопровождало твердо установленный «канон» повести о фактах прошлого, не изменяя ни содержания его воспоминаний, ни порядка изложения.
Начав записывать рассказ Ивана Гавриловича, я скоро увидел, что все идет как в записи Мизенца: о знакомстве Некрасова с отцом в Костроме, о приездах Некрасова в Мисково на тройках, о количестве убитой птицы, о поводе, к рассказу, об убийстве коробейников и т. д. Такая одинаковость передачи одного и того же содержания на протяжении 25 лет свидетельствует о необыкновенной памяти Ивана Гавриловича и неизменяемости «канона» предания.
Из повести Ивана Гавриловича и ответов на мои вопросы я привожу далее только то, что относится к сюжету «Коробейников». Рассказ Гаврилы Яковлевича об убитых двух «платошниках», «попавших под заряд одному охотнику», сводится к следующему. Охотник этот был Давыд Петров из деревни Сухоруковой. Он встретил в своей деревне коробейников, направлявшихся прямиком через болота в село Закобякино, Ярославской губернии, «надумал» их убить, чтобы забрать деньги, и проследил их в лесу. Коробейники поняли, что не к добру оказался около них как будто недавно виденный человек с ружьем, и просили оставить их. Когда Давыд убивал, то пастушок слышал выстрелы и крики. После убийства Давыд затащил одного убитого на дерево, другого спрятал под корни. Потом их нашли, но не знали, кто убил.
Вскоре пошли слухи, что Давыдка разбогател. Стали догадываться о причинах неожиданного обогащения. Гаврила Яковлевич делал ружье. Давыдка не заплатил ему за работу. В «Дмитриев день» позвал Гаврила Яковлевич Давыдку, и вместе пошли они к пастушку Вединею, который слышал выстрелы и крики в лесу. Сперва хорошо выпили, а потом и «подзадорили детинушку».
Подзадоривал больше родитель: «Нас трое, расскажи, как ты убил коробейников, никто не узнает». Он и рассказал им всю правду. Из французского ствола убил одного наповал, а из русского не сразу. Раненый просил отпустить его душу на покаяние. Как только Давыдка признался, Гаврила Яковлевич строго сказал ему: «Много денег набрал, а мне не заплатил за ружье. Разве я тебе на то его мастерил?» Осердился и «потаскал» его тут же. Начальству на Давыдку не донесли и не хотели, чтобы оно узнало об убийстве.
Конец поэмы – «судьи тотчас все доведали», разговоры перед убийством и собаку при убийстве придумал, по словам Ивана Гавриловича, сам Некрасов. Убийство произошло верстах в 20-ти от Шоды к востоку, к Молвитинской дороге, в Мисковской волости.
«родителя», спутника Некрасова, в передаче Ивана Гавриловича.
Трудно теперь точно установить, в каких словах слышал сам Некрасов от Гаврилы Яковлевича эту историю об убийстве коробейников, какие слова самого Гаврилы Яковлевича вошли в текст Некрасова. Но что произведение оказалось жизненным в этой части и близким к рассказу самого Гаврилы Яковлевича, можно видеть из впечатления от «Коробейников» у брата Гаврилы Яковлевича – Семена, как сообщил мне Иван Гаврилович. Дядя Семен Яковлевич сказал родителю: «Зачем ты рассказал ему на свою голову, теперь по книжке узнают, пойдут допросы, замучают». Если сравнивать рассказ об убийстве коробейников в тексте Некрасова с сообщением Ивана Гавриловича, то расхождение между ними окажется в следующем. Коробейники у Некрасова идут в Кострому, у Ивана Гавриловича пробираются к ярославским пределам. Убийца у Некрасова вообще называется «лесником», в частности и «стрельцом» и «христовым охотничком», а у Ивана Гавриловича он просто «охотник», «охотничек» из определенной деревни. У Некрасова при убийце во время преступления была собака с кличкой «Упырь», для той же стилизации, в рассказе Ивана Гавриловича собаки нет, как и сам он отмечает. У Некрасова убийца «тем же вечером» сознается в кабаке, у Ивана Гавриловича сознание убийцы происходит в «Дмитриев день», спустя достаточно времени, когда о богатстве его пошли слухи, сознается он не в кабаке, а в доме пастуха, слышавшего выстрел. У Некрасова за сознанием убийцы следует скорый суд и тюрьма, в рассказе Гаврилы Яковлевича убийца не доходит до суда и получает лишь закрытое товарищеское «внушение».
Совпадение в обеих передачах следующее: убийца – один человек, убитые – коробейники, числом два; убиты из ружья, одним зарядом, один сразу, другой не сразу, «с криком»; убийство умышленное, убийца проследил свои жертвы из деревни, когда коробейники узнавали путь; коробейники догадываются об умысле незнакомца – спутника, как будто виденного ими; выстрелы; выстрелы и крик раненого слышал свидетель, именно пастух; к сознанию в преступлении «подзадорила» компания подвыпивших, убийца сознается; ружье убийцы строил «деревенский плотничек»; убийство происходило в совершенно определенной местности Костромской губернии, где болотный район Костромы подходит к нагорной дороге.
Количество совпадений значительно превосходит количество расхождений в сюжете убийства коробейников.
Такие выражения, как «почитай, что разом грянули два ружейные ствола», или «два бекаса нынче славные мне попали под заряд», судя по сообщению Ивана Гавриловича о «других бекасах, попавших под заряд одному охотнику», представляют собой очень близкую стихотворную перефразировку слов самого Гаврилы Яковлевича, которая должна была особенно поразить его, как виртуозная шутка – мастерство со стороны «друга», вставившего его рассказ в свое произведение. Возможно, что в произведении вошли и другие слова Гаврилы Яковлевича, например, вопрос: «Что строчишь карандашом?»
между ними на охотах вошел в самый текст произведения.
Вот одно такое место в поэме. В четвертой части коробейники вместе с крестьянами смеются над охотниками – «собашниками» из господ. «Чьи такие господа?» – «Кашпирята с Зюзенятами»... Скупой на примечания вообще, Некрасов вынужден был в этот раз объяснить читателю «Кашпирят» и «Зюзенят» в подстрочнике: «Кашпировы и Зюзины. Крестьяне, беседуя между собой об известных предметах и лицах, редко употребляют иную форму выражения». На эзоповском подцензурном языке это значило, что крестьяне презрительно, с уменьшительным суффиксом «ята» говорят об «известных лицах» – помещиках и «предметах» – охотах помещиков, в данном случае Кашпировых и Зюзиных.
По словам Ивана Гавриловича, Кашпировы – ярославские, а Зюзины – костромские помещики, «богатые собачники». Я проехал от Костромы по Вологодскому тракту, и между деревнями Сущево и Невежино мне показывали остатки имения Зюзиных. Там же от крестьян и потом от команды парохода «Крестьянка» плававшего по реке Костроме, слышал я и о Кашпировых. Отец одного моего собеседника из команды парохода сам работал у Кашпирова.
Но почему именно этих костромских и ярославских помещиков Некрасов нашел нужным увековечить в своем произведении? Посвящая его Гавриле Яковлевичу, Некрасов мог воспроизвести здесь знакомую им обоим сценку собственных охотничьих встреч с Кашпировыми и Зюзиными и передать презрительную кличку их, слышанную скорее всего от самого же Гаврилы Яковлевича, своего спутника и проводника. Этот прием поэтического возвращения Гавриле Яковлевичу того, что от него же в качестве материала получал и записывал на охотах Некрасов, соответствует как раз основной авторской установке его посвящения: «Не прославиться, угодить тебе хочу».
Другое место «Коробейников» – эпиграф пятой части: «Много ли верст до Гогулина?» – «Да обходами три, а прямо-то шесть». Широкий читатель, конечно, не знал, что Гогулино, бывшая деревня отца Некрасова, находившаяся недалеко от Грешнева, – некрасовского поместья. Здесь логическая нелепость шутки, называющей кратчайшим расстоянием шесть верст, а «обходами три», соответствует действительности. Выходя из Грешнева, вы сразу видите перед собой Гогулино, и услужливая дорожка с насыпи направляет вас прямо к деревне. Но, доверившись ей, вы скоро по мокрой траве доходите до сплошной высокой воды и поворачиваете назад. Если попытаетесь идти новым радиусом прямо на деревню, то снова попадете в то же положение.
«обходами» до Гогулина получается «три версты», а «прямо-то шесть». Некрасов и Гаврила Яковлевич вспоминали эту «шутку» на каждом шагу среди болот бывшей Костромской губернии. Потому у коробейников, недовольных «прямой дорогой» – «то кочажником, то бродами», «шутка» превращается в «пословицу».
Первоначально, как показывает рукопись Ленинской библиотеки в Москве, Некрасов сделал иной вариант эпиграфа: «Далеко ли до Мискова? Да дорогой-то три, а прямо-то шесть». При таком эпиграфе поэма получалась выдержанно костромской: село Мисково находится около дер. Шоды.
3. Марианна Родионовна – «Катеринушка»
Образ «Катеринушки» и ее ожидание «парня до Покрова» связаны с женой Гаврилы Яковлевича.
«Катеринушки». Имя ее – Марианна Родионовна, по девичьей фамилии Кутейников, шутя ее звали «Кутейницей», «Кутьей». Не только Иван Гаврилович, но и другие старики характеризовали мне ее так: «красавица», «приятная», «мягкосердечная». И Некрасову она нравилась. Некрасов сам расспрашивал Марианну Родионовну об ее чувствах к мужу.
«Покойная Марианна Родионовна начнет рассказывать, как она одна молодая оставалась, как тосковала и беспокоилась, когда родитель ездил до “Покрова” к Ярославлю и Ростову продавать выхухолей. Один раз он ездил в Кострому. На обратном пути все возвращавшиеся напились пьяные и остались в каком-то месте, а лошадь Гаврилы Яковлевича одна пришла ко двору без хозяина и без поклажи. Марианна испугалась, думала, что уже нет в живых Гаврилы Яковлевича, плакала, “лен стлала, а сама плакала”». Плакал при этом и мой рассказчик, вспоминая страдания своей матери.
Сообщение Ивана Гавриловича о рассказах его матери Некрасову на тему об ожидании любимого мужа позволяет рассматривать их как основу для изображения ожидания «Катеринушки». Более того, рассказы Марианны Родионовны уясняют некоторые подробности начала пятой части и особенности «дум девичьих заветных» Кати.
Всмотримся в заключительные слова этих «дум» у Некрасова:
За работницей женой, Веселися, песни пой. – Накормлю и уложу. |
«Спи, пригожий, спи, румяненький – Обрядила бы коня, Да к тебе и подвалилась бы: «Поцелуй, дружок, меня». |
«думах девичьих» «Катеринушки» о женихе-коробейнике. «По базарам разъезжаючи» – относится к Гавриле, действительно разъезжавшему по базарам со своим охотничьим товаром, и совершенно не подходит к коробейнику, пешему купцу, самому представляющему собой ходячий деревенский базар, как дано и в произведении Некрасова.. «А вернешься с торгу пьяненький» – живая черта из биографии Гаврилы Яковлевича и неподходящая для коробейника, особенно в мечтах его будущей жены. «Видит бог, не осердилась бы, обрядила бы коня». «Конь» никак не подходит для пешехода-коробейника и даже становится вместе с ним в положение взаимно исключающих друг друга образов, но в крестьянском быту супругов Захаровых эти слова – «не осердилась бы, обрядила бы коня» – совершенно на своем месте. Следует упомянуть здесь, что в первое посещение Шоды Некрасов сам подарил безлошадному Гавриле Яковлевичу коня, как сообщил мне Иван Гаврилович. «Да к тебе и подвалилась бы: поцелуй, дружок, меня» – это место скорее не из «дум девичьих заветных», а представляет собою супружеское завершение встречи после расставания, более естественное в «думах» замужней женщины, какой и была Марианна Родионовна.
Ее рассказы, вместе с личными впечатлениями Некрасова от обоих супругов и их жизни, при быстроте создания произведения, при авторской тенденции давать в нем подлинный жизненный материал и лично близкий «другу-приятелю», могли послужить причиной подведения к «думам девичьим заветным» фактического материала семьи Захаровых.
Марианна Родионовна, очевидно, обратила на себя внимание Некрасова, как очень подходящий объект для литературного воплощения образа любящей крестьянки, понадобившегося ему в 1861 году, когда после отмены крепостного права революционные демократы ставили вопрос о положении крестьянства, в частности крестьянки, зверски эксплуатируемых помещиками и капиталистами.
Рассказы Марианны Родионовны об ее ожиданиях Гаврилы Яковлевича, однако, свидетельствовали не столько о томлении любовного чувства, сколько о напряженном беспокойстве за мужа при его разъездах. Такой материал не вполне подходил к ожиданиям «Катеринушки» в ее положении. Некрасов восполнял его мотивами любовной народной песни. Из народной песни были взяты и тревоги, ревность девушки, находящейся в ожидании, и «полуштофик сладкой водочки» для милого на свидании, который, впрочем, также соответствовал обхождению Марианны Родионовны со своим супругом. Образ героини-крестьянки осложнялся у Некрасова и сопоставлением ее с принятым тогда в дворянской литературе идеальным образом любящей дворянской девушки, особенно в романах Тургенева. Крестьянка Катя отмежевывается у Некрасова от бездельных представительниц высших сословий:
Буду я невестка тихая,
Работящая жена.
«Катеринушки» не мешала Ивану Гавриловичу воспринимать в произведении Некрасова черты своей матери и искренне плакать о ней. Более того, конкретные черты матери в этом образе постоянно живили его сознание. Вот почему при посторонней публике он не хотел рассказывать мне всей этой истории, волновавшей его самого.
Позднее я послал Ивану Гавриловичу книжечку стихотворений Некрасова с «Коробейниками». Он вчитался в текст, четко отделил поэтический вымысел от жизненных фактов в истории матери. И когда на следующий год (1928) я опять приехал к нему, Иван Гаврилович без всяких вопросов стал разбирать начало V части «Коробейников».
«Да как жала рожь высокую» – придумал Некрасов, ржи не было. Зато «лен стлала до поздней ноченьки» – совершенная правда. Место о ревности придумано: «Никогда покойная не говорила: ты женись, женись на мне», – подчеркнул, повысив голос, Иван Гаврилович, как бы обидевшись за мать. Жизненная правда содержится в характеристике: «ни тебе, ни свекру-батюшке николи не согрублю»... «буду я невестка тихая, работящая жена»... «я за милого с охотою буду пашеньку пахать». Подойдя к месту о «пьяненьком» родителе, о возвращениях его с конем и об уходе за ним любящей жены, Иван Гаврилович несколько остановился и тихо, но твердо сказал: «И тут все правда, так было». «Думы девичьи заветные» и дальнейшие слова придуманы Некрасовым.
Во всей обрисовке образа «Катеринушки» Некрасов проявляет подлинную нежность. Марианна Родионовна должна была дать поэтическую передачу своих же рассказов Некрасову, как и правдивое дружеское изображение ее быта с «пьяненьким», скитающимся мужем, за которого она и «пашеньку» пашет, и коня обряжает, которого и спать укладывает, когда другие жены в таком положении лишь ругаются. Раскрывая образ «Катеринушки», Некрасов делал супругам Захаровым наиболее ценную часть своего дружеского «подарочка». Объективно-исторически этим «подарочком» русская литература, приблизилась к крестьянству, к народу.
В произведении эти части связаны любовью «Катеринушки» – Марианны к одному из коробейников, впоследствии убитому. Сюжет получил единство и законченность.
Любовное свидание в начале произведения с последовавшим обещанием «парня» вернуться «к Покрову» стало завязкой для всего дальнейшего: коробейник пошел торговать с мечтой о браке после «Покрова», а Катя стала поджидать его. Читатель или слушатель втягивался в их судьбу, чтобы пережить и крушение их счастья. Подводя итог тому, что основано в Коробейниках на фактических материалах, полученных от супругов Захаровых, следует с полной несомненностью выделить первую половину пятой части – ожидание Кати и само убийство в конце произведения. В сюжете оба момента являются главными, опорными.
ней строго выдержан характер места, указанного Гаврилой Яковлевичем. Некрасов точно знал, на каком расстоянии от Костромы находится Мисковская волость, где, по сообщению, произошло убийство, хорошо знал и природу этой местности.
Вы подите, коробейники,
В Кострому-то напрямки:
Верных сорок с половиною
А болотной-то тропиной
Двадцать восемь.
Мне лично пришлось ехать в Шоды из Костромы через Мисковскую волость по нагорной стороне, Вологодскому тракту, а возвращаться болотным путем, и я убедился в точности расстояния, указанного в тексте. На месте оживает некрасовская картина из «Коробейников» в поразительном соответствии с действительностью. С нагорной стороны, по которой идет дорога от Костромы, слева виднеется лесная болотная низина. Она простирается на далекое расстояние.
Славен город Кострома,
Да леса, леса дремучие,
Да пески, пески сыпучие.
«пески сыпучие» недалеко от Костромы и не вспомнил о них по стихам в «Коробейниках», я читал эти слова, как шуточное преувеличение препятствий на дороге к «славному городе Костроме». Однако и в этой подробности «песков» среди известных здесь «лесов» и «болот» поэт верен действительности, как верен и при описании пути «то кочажником, то бродами».
Лесник, замысливший убийство, берется провожать коробейников до Костромы: «нам по пути, я из Шуньи». Шунья, близкая по названию, действительно находится около самой Костромы, на пути из болотистых мест. Местные жители часто называют ее «Шуньей», говорят: «Я из Шуньи». Ошибка «судей» в поэме:
«Нужно было из Спиридова
Вызвать Тита Кузьмича,
Описались – из Давыдова
».
– бывшей Красносельской волости, Костромского уезда; Давыдово – бывшей Шунгенской волости, того же Костромского уезда. Ошибка «заседателей» получается правдоподобной и по месту.
Из сел, упоминаемых в «Коробейниках», нет в действительности одного лишь названия – «Трубы», придуманного автором вместо деревни Сухоруковой, где убийца жил и в действительности встретил коробейников. Желание замаскировать название этой деревни совершенно понятно.
Для поэта точное географическое указание в сообщении Гаврилы Яковлевича стало пунктом, около которого развертываются разговоры коробейников, явно созданные самим Некрасовым. Бассейн Костромы служит Тихонычу местом для его рассказа-воспоминания: «А то раз попал я к случаю за рекой за Костромой». Сама Кострома – город, по поэме, находится где-то близко от пунктов рассказа: «С баринком слюбилась женушка, убежала в Кострому».
Поэма во второй половине получается, по природному колориту и словесно-топографическим обозначениям, чисто костромской. Первая половина поэмы не имеет такой резко выраженной топографической основы.
«Коробейниках», происходят по поэме в совершенно определенное время, в эпоху Крымской войны, которая отделялась от 1861 года, момента написания произведения и самого рассказа Гаврилы Яковлевича Некрасову, пятью-шестью годами. По всему характеру сообщения об убийстве оно было недавним. Были живы сам убийца Давыд Петров, Гаврила Яковлевич, делавший злосчастное ружье и «потаскавший» убийцу. Раскрытия убийства через «книжку» Некрасова боялся Семен Яковлевич. Очевидно, оно еще не покрылось давностью для суда. Пять-шесть лет от преступления до рассказа Некрасову и до «Коробейников» его, по этим данным, срок подходящий, чтобы эпоха Крымской войны, естественно, стала временем действия поэмы. Самая эпоха рисуется Некрасовым в образах его прежней поэзии, лишь приближенных к народной речи и всему стилю поэмы.
Встреча коробейников (4-я часть) с пленными турками соответствует факту передвижений их в этих местах. Стихотворение Некрасова «Тишина» (1857 г.), рисовавшее «родину», т. е. окрестности Грешнева с церковью в селе Абакумцеве, непосредственно после войны, также передают живую картину, когда «народ смотрел довольными глазами на фуры с пленными врагами, откуда рыжих англичан, французов с красными ногами и чалмоносных мусульман глядели сумрачные лица». Предание о пленных я слышал в этих местах от стариков одной деревни на дороге между Ярославлем и Грешневым. Против деревни Ермольцево, за Грешневым, около сосен, видневшихся до последнего времени, хоронили, по местному преданию, умерших пленных французов. Рисуя в шуточной форме встречу коробейников с пленными турками, Некрасов веселил Гаврилу Яковлевича знакомой ему сценкой. Иначе она была бы странной.
Убитые Давыдом Петровым коробейники, как люди чужие, захожие, не были лично известны, надо думать, Гавриле Яковлевичу, а тем более Некрасову. Подробностей не знает о них и Иван Гаврилович. Для Некрасова был важен самый факт убийства коробейников, происшедший в костромском лесу. В настроении поэта того времени он вошел в сложный комплекс мыслей и чувств, которые стали основой художественного изображения и трактовки в поэме как самих коробейников, так и их грабителя. Сущность основной темы сводится к тому, что «народ освобожден», но он несчастен.