4. Ф. А. КОНИ
16 августа 1841. Ярославль
16 августа 1841 года. Ярославль.
Считаю излишним, почтеннейший Федор Алексеевич, оправдываться перед Вами в тех клеветах, которые, как я догадываюсь, сообщены Вам обо мне одним моим хорошим приятелем.1 Человек, которому бог не дал ни ума, ни таланта и который нечаянно попал в круг, где эти вещи необходимы, — по необходимости избрал средство, которым и держится покуда в этом кругу. Смекнув сначала из того, что я хотел иметь корректуру «Л(итературной) г(азеты)», что я ему могу быть вреден, он всячески старался подружиться со мной... Я тогда понял цель этой дружбы... Он же старался вооружать меня всячески против Вас, а Вас против меня. Для этого он избрал самое хитрое средство. Еще в прошлом году он распускал нелепые слухи, что редактор «Пантеона» л, а не Вы, что я пишу Вам статьи и поправляю Ваши...2 Расчет его был самый верный: если б эти слухи дошли до Вас, то, разумеется, Вы бы подумали, что распустил их я, а этого только ему и нужно было, чтоб вооружить Вас против меня. Много подобных вещей делал он... Я все понимал, все видел и молчал до времени... Если бы Вы знали историю с запиской на Воленкампа3 и то, в каком смысле последствия ее были распущены по городу. Вы бы, может быть, несколько поняли, что это за человек и что говорит он об Вас за глаза. Напрасно Вы думаете, что я кричал по городу и жаловался на Вас касательно неплатежа денег. Необходимость заставила меня, по совету К. Е. Вельсбер- га, прибегнуть к А. А. Краевскому,4 у которого я и был на даче вместе с ним. Ему я действительно сказал, что Вы остались мне должны и дали записку, — больше ничего, уверяю Вас. Неполучение от Вас ответа, болезнь моей матери и другие семейные обстоятельства заставили меня вторично прибегнуть к Андрею Александрову. Тогда я рассказал ему мое затруднительное положение, а касательно наших отношений с Вами сказал только, что Вы меня даже не удостоили ответом на письмо, в котором я просил денег... Человек не бог. Досада, огорчение и вообще обстоятельства, в которых я тогда находился, может быть, действительно заставили меня сказать что-нибудь против Вас нашим общим знакомым, в чем я и прошу у Вас прощения. Но клянусь богом и честью, что все, что я говорил, касалось только личных наших отношений и нисколько не касалось, как Вам внушили, Вашего доброго имени. Я хочу объяснить Вам все откровенно... Один только раз в жизни сказал я об Вас несколько резких слов, но и ими, если б Вы их слышали, могла бы оскорбиться только Ваша гордость; Ваше доброе имя, Ваше благородство, очень хорошо мне известное, я всегда считал священною обязанностию защищать, а не унижать, потому что никогда не забывал, как много Вам обязан... Да и для чего, скажите, стал бы я скрываться перед Вами?.. Если б я желал Вам зла, я бы мог действовать открыто... Но самые эти строки доказывают, что я не враг Вам. А на язык я, кажется, не до такой степени невоздержан, чтоб, из одной страсти к болтовству, стал говорить где только можно дурное... и об ком же!.. Неужели Вы почитаете меня до такой степени испорченным и низким.. Я помню, что был я назад два года, как я жил... я понимаю теперь, мог ли бы я выкарабкаться из сору и грязи без помощи Вашей... Я не стыжусь признаться, что всем обязан Вам, — иначе бы я не написал этих строк, которые могли бы навсегда остаться для меня уликою. Постараюсь объяснить Вам еще несколько данных (т. е. моих слов и поступков), к которым, как я догадываюсь, привязались клевета и злословие, чтоб очернить меня перед Вами. Я не скрывал и перед Вами некоторого неудовольствия и нерешительности касательно письма моего против Межевича;5 это происходило оттого, что я в этом деле руководствовался не самим собою, а внушениями других. Я был под влиянием этих внушений, когда до меня дошли слухи о известной Вам ошибочной ссылке на «Полицейскую) газ(ету)»,6 и на вопрос А. А. Краевского, как это случилось, сказал ему, что большую часть этого письма писали Вы сами и что автор не может отвечать за то, что заблагорассудится вставить в его статью редактору. Не знаю, как это передали Вам, но догадываюсь, что с помощью сплетней из этого можно было сделать многое. Вот еще данная. Зная страсть моего приятеля к сплетням, я шутя рассказал ему и другим, что был у Булгарина, рядился с ним и пр(очее). Ничего этого не было, уверяю Вас честным словом, но всему этому поверили, и я уверен, что все это передали Вам с большими прибавлениями. Еще был у нас разговор с Анд(реем) Александровичем) (Краевским) о «Литературной газете», который заключался в том, что «Лит(ературная) газета)» и при Вас с некоторого времени несколько страдала от переводных статей и что теперь без Вас она совершенно сделалась иностранною газетою на русском языке. Тут был третий, — из этого также много можно было сделать искусному сплетнику. Я не считал нужным таить этого мнения: иначе бы я не написал его в письме к Вам,7 в котором предлагал также известные условия. Не корысть была причиною этих условий, а, поверьте, желание быть сколько я могу полезным «Л(итературной) газ(ете)»; условия, на которых до того я работал у Вас, были мне гораздо выгоднее. Я мог писать сколько хочу и притом когда хочу, а не когда нужно газете, что хочу, а не то, в чем более есть нужды. Чего бы для меня лучше... Но я видел, что от этого я не столько полезен газете, сколько бы мог, и добросовестно решился связать самого себя условиями... Вы поняли мое предложение в другом смысле... Что делать. В «Пантеон» я обязался написать 12 листов в год и исполнил бы обещание, если б занимался целый год. Денег по моему расчету за вышедшие книжки я не взял ни гроша больше следующих по условию. За то, что вместо 4-х листов я написал 3, я прочел 43 листа корректуры, тогда как треть издания должна ограничиться 30-ю, по условию; притом я ходил в бенефис на свои деньги.8 Впрочем, я с удовольствием готов отдать в «Пантеон» эти водевили9 и так, если по возвращении моем в Петербург должность при «Пантеоне» будет возвращена мне на прежних условиях и если в виде займа Вы дадите А. М. Наумову 150 рублей на выкуп известной Вам вещи моей.10 Денег я решительно не имею, а за эти полтораста рублей в непродолжительном времени пришлю Вам два печатных листа для «Л(итературной) г(азеты)»,11 если Вы еще удостоите принять мой труд в свою газету... Это последнее одолжение, которого я осмеливаюсь просить у Вас; это последний расчет мой с Вами, если мое искреннее, добросовестное изложение дела и признание во всех гресех моих не победит в Вас неудовольствия ко мне и если Вы по-прежнему будете верить сплетням и клеветам, распускаемым обо мне моими приятелями. Совесть моя спокойна: я рассказал Вам все, как было... Выводите заключения, какие Вам будет угодно... Не думайте также, чтоб какие-нибудь расчеты побудили меня к этому письму. Положение мое теперь таково, что мне собственно для себя незачем торопиться в Петербург; присутствие мое дома гораздо нужнее. Мать моя умерла за три дня до моего приезда,12 отец мой постоянно болен; братья13 еще малы; все это могло бы удержать меня здесь надолго, но дело в том, что здесь мне скучно и я готов возвратиться в Петербург при первой видимой возможности существовать там безбедно. Теперь о «Звонаре».14 По совету Вашему, я, с помощию одного моего приятеля, переделал весьма плохой перевод этой драмы. Желая получить какое-нибудь вознаграждение за свой труд, я продал эту драму на бенефис Толченова15 за 200 рублей, предоставляя мою переделку «Пантеону» безденежно. Но я слышал, что Вы этим недовольны, а потому вместе с сим же письмом я пишу к Толчено- ву,16 я еще не получил. Этим я надеюсь совершенно успокоить Вас касательно «Звонаря». Кстати, о Толченове. В его же бенефис пойдет мой водевиль в двух актах («Рыжий человек»),17 который я обещал ему написать за 200 руб(лей) и получил 50 рубл(ей) задатку. Я его скоро пришлю; если он Вам понравится, то я тоже с удовольствием уступлю его «Пантеону». Рукописи Ваши все, какие только у меня были, я приказал отнести к Вам... Книги, о которых Вы упоминаете, будут доставлены к Вам Наумовым. Если
Вы раздумаете лишить меня 200 рублей (из которых, пожалуй, половину я готов принять в уплату моих будущих трудов), то уведомьте об этом Толченова, которого сын, вероятно, и сам зайдет к Вам.
обо мне дурного мнения. Кой в чем я и виноват, но, клянусь честью, я не сделал ничего такого, чтоб могло повредить Вам или чувствительно оскорбить Вас. Пусть бог судит того или тех, кто так удружил мне. Притом Вы, кажется, достаточно знаете мой характер... Ну неужели я мог дойти до того, каким Вам меня представили... Ради бога, ответьте мне... Нужды нет, если бы это было и последнее сношение между нами. Хоть ругайте, да отвечайте... Извините еще, что я оставил Вам тогда несколько грубое письмо: 18 право, я думал, что вправе на Вас сердиться.
Н. Некрасов.
Мой адрес: В Ярославле, на углу Стрелецкой улицы, в доме Чепахина.19
Примечания
Подлинник: ИРЛИ, N° 2487, л. 3—4.
—110.
Ответ на не дошедшее до нас письмо Кони.
1 О ком идет речь, установить не удалось.
2 «Шила в мешке не утаишь...»: «Смелее, г-н Некрасов! Идите своей дорогой; зачем вам покровительство людей, которые едва ли сами не нуждаются в вашем покровительстве, в вашем таланте, по крайней мере ведь это знают все, читавшие „Пантеон” и „Литературную газету”» (СП, 1841, 20 мая, N° 108, с. 431).
3 О чем идет речь, установить не удалось.
4 Ср. п. 3.
Имеется в виду открытое письмо Некрасова «В редакцию „Литературной газеты”» (см.: наст, изд., т. XIII, кн. 2, с. 5 и 391).
6 Ср. п. 3.
7
Как театральный обозреватель «Пантеона» Некрасов должен был посещать спектакли в Петербургских театрах за счет редакции журнала.
9 См. п. 3.
Ср. п. 5.
11 Публикации Некрасова в «Литературной газете» августа—декабря 1841 г. неизвестны.
12 Петербурга в Ярославль; по пути он останавливался в Москве для свидания с Кони и получения у него причитающихся за работу в «Литературной газете» и «Пантеоне» денег. Некрасов, очевидно, не застал Кони дома и оставил ему упоминаемое в конце комментируемого письма и неизвестное нам «несколько грубое письмо». Некрасов приехал в Ярославль не позднее 26 июля 1841 г. Это подтверждается следующим документом, хранящимся в «Деле дворянского рода Звягиных, внесенного во 2-ю часть дворянской родословной книги»:
«Свидетельство о состоявшемся в Ярославской градской Воскресенской церкви 27 июля сего 1841 года браке подполковника, служившего в 3-м учебном карабинерском полку Семена Григорьевича Звягина с дочерью майора Алексея Сергеевича Некрасова девицей Елисаветой. В метрических тетрадях означенной церкви значится:
Вступившие в брак подполковник, служивший в 3-м учебном карабинерском полку Семен Григорьев Звягин и ярославского помещика майора Алексея Сергеева Некрасова дочь Елисавета Алексеевна, оба православного исповедания, и сочетались первым браком; жених 39 лет, а невеста 20-ти. Таинство брака совершил священник Илари- он Тихомиров с диаконом Тимофеем Андреевым и дьячком Александром. Поручителями были: со стороны жениха титулярный советник Михаил Степанов Скрипицын и лекарь Карл Карлов Шенберх; со стороны невесты дворянин Николай Алексеев Некрасов и 3-го учебного карабинерского полку капитан Философов, о чем выпискою из метрических тетрадей сим свидетельствует воскресенский священник Иларион Тихомиров» (ГАЯО, ф. 213, on. 1, № 1504, л. 14).
Очевидно, сразу после свадьбы 28 июля 1841 г. Некрасов вновь вернулся в Москву для встречи с Кони. Мать поэта Елена Андреевна скончалась 29 июля, «за три дня» до его второго приезда в Ярославль (он приехал, таким образом, 2 или 3 августа 1841 г.).
13
14 Драма в четырех действиях под этим названием напечатана в № 9 «Пантеона» 1841 г. за подписью «Ф. Неведомский» (псевдоним Ф. М. Руднева). Перевод этого произведения Ж. Бушарди («Le Son- neur de Saint—Paul». Paris, 1838) был осуществлен неизвестным автором, очевидно, по заказу Ф. А. Кони и затем передан Некрасову для обработки. Текст некрасовской обработки неизвестен. На сцене Александрийского театра эта пьеса не ставилась.
15 А. П. Толченов.
Это письмо неизвестно.
17 См. об этом: наст, изд., т. VI, с. 705.
19 Ныне — дом, расположенный на углу улиц Угличской и Некрасова. В нижнем этаже этого дома, в квартире из восьми комнат, поселились после свадьбы сестра поэта Елизавета и ее муж С. Г. Звягин.